Читаем без скачивания Новый Мир ( № 5 2008) - Новый Мир Новый Мир

Алексей принял от брата одну коробку, потом другую. В душе что-то колыхнулось.

— Парусники, — проговорил он. — Подалирий... Павлиний глаз... Но тут же постановил:

— Все это выкинуть надо. Все это детство.

Его и в самом деле, казалось, уже не трогали эти приметы былых страстей, когда-то искренних и глубоких.

Алексей всерьез и долго увлекался биологией, со школьных лет занимаясь в клубе юных биологов при местном университете, в который и поступил, и проучился два года, а потом внезапно прежнюю учебу и увлечения оставил навсегда.

Повод, казалось, был совсем смешным: стеклянная литровая банка с домашним борщом и обычный кипятильник.

В университете, на кафедре, Алексей был человеком своим и однажды в час неурочный зашел в один из кабинетов, где и увидел эту самую банку с борщом и торчащим из нее кипятильником, а рядом — хлеб ломтями. Борщ закипал, распространяя запах, этому кабинету несвойственный. За столом возле банки сидел заведующий кафедрой, любимый и уважаемый профессор. Алексей смутился: он зашел не ко времени, да и спросил некстати: “Столовая наша не работает?” — “Работает, — ответил профессор, — но так дешевле”.

Опомнившись, Алексей тут же ушел. За ним, закрываясь на ключ, щелкнула дверь.

Вначале был стыд оттого, что зашел некстати. Но потом в голове появилось иное, о нем стало думаться. Алексей хоть и жил в семье, обеспеченной материнскими трудами, но видел, что происходит в городе и стране. Бедность, безработица, нищенские зарплаты и пенсии, которых порою месяцами не дают. В студенческую столовую Алексей даже не заглядывал, зная, что там кормят пусть и дешево, но ужасно: пустые супы да каши. И кормятся там студенты сельские, из общаги. Но даже эта нищенская студенческая столовая профессору, оказывается, не по карману. У него ведь семья, дети. А для себя — этот борщ в стеклянной банке, принесенный из дома, ломти хлеба... Когда молодые лаборантки кое-как перекусывают на работе, это еще понятно. Но профессор...

Алексей был уязвлен и даже поражен, у него будто глаза широко открылись, чтобы он мог ясно увидеть нынешнее и завтрашний день. Чужой и свой собственный.

Вот он — живой пример: долгие годы трудов, стараний. Ведь у этого профессора вначале было молодое стремление, какой-то дар, потом институт, аспирантура, кандидатская диссертация, потом докторская — это все годы и годы, труды и труды. Забрался, поднялся на вершину, о которой мечталось смолоду. В глазах, в голове Алексея словно фотографический снимок остался, и его можно было разглядывать: немолодой усталый человек в стоптанных дешевых башмаках, в заношенном костюме. Все это — обтерханные сорочки, давно из моды вышедшие галстуки, застиранные носки, запах плохого одеколона, — все это виделось раньше, но собралось воедино лишь теперь. И еще — эта стеклянная банка с борщом. Вот он — венец жизни. А что ему говорят домашние, этому профессору? А если и не говорят, то что думают.

Удивленной матери он сказал:

— Я не буду там учиться, я не хочу быть нищим профессором.

— Но, милый... — пыталась она его отговаривать. — Это — временное. В конце концов, потом, когда-нибудь, все устроится. И тебе ведь это нра вится.

— Мне не нравится быть нищим, — твердо ответил Алексей. — Я хочу жить достойно. И не сидеть вечно на твоей шее. Ты можешь и не выдер жать. Мы ведь растем, тяжелеем, как и наши запросы.

А отец пожал плечами:

— Рационально... На сегодняшний день. — И, вздохнув, добавил: — Но скучно.

Алексей спорить с отцом не стал, потому что не хотел обижать его: отец — тот же профессор, но кто его кормит?

Уже тогда, в возрасте молодом, двадцатилетнем, Алексей все сделал по-взрослому: перешел в университете на факультет экономический; еще учась, стал помогать матери в ее делах; потом недолго стажировался в Германии, а вернувшись, теперь уже основательно начал работать в “хабаровском” концерне. Сейчас он занимался новым для Хабаровых делом — заводом по производству детского питания, запустить который должны были уже следующим летом.

А что до увлечения прежнего, молодого, то Алексей его оставил сразу и навсегда, с холодной рациональностью умного человека; а если что-то на первых порах и вспоминалось, то сразу вызывал в памяти ту самую профессорскую банку с борщом и кипятильником, из нее торчащим. Эта банка разом стирала любые добрые воспоминания, оставляя в душе лишь жалость к тому человеку, который сидел возле банки, ко многим и многим. И слава богу, что он вовремя понял и его миновала чаша сия. Теперь уже на всю жизнь.

И потому домашний музей в шкафу, дверцу которого распахнул младший брат, — все эти тетради, альбомы, собрание засохших цветов и листьев, мертвых жучков и мух, бабочек — если и тронул Алексея, то лишь на мгновенье.

— Все это — детство, Илюша, — повторил он. — И оно давно кончи лось. Выкинуть надо. А может, и не надо... — смягчился он. — Постареем, снова в детство впадем, будем вспоминать старое. Или займемся всерьез. Как Шлиман, на старости лет. У него ведь получилось: золото Трои нашел. А чем я хуже? — рассмеялся он.

Раздался телефонный звонок.

— Конечно, конечно, мамочка, — ответил Алексей. — Да, он спал, сей час проснулся. Я сам, знаешь, всегда готов... — засмеялся он. — Мне лишь галстук подтянуть. А Илюшке недолго собраться. До встречи! Мамочка нас на ужин зовет, — объяснил он брату. — Ресторан новый. Называется “Во-во”. Знаешь такой?

— Мы — не местные... — ответил Илья. — Тем более аспиранты. Нам ли по ресторанам шастать.

— Значит, ты — не золотая молодежь, если ресторанов не знаешь. Новый ресторан со странным названием “Во-во”, а может быть, это

французское “Бо-бо” или английское “Боу-боу”, разместился в центре города, в его пешеходной зоне, рядом с набережной. Он недавно открылся, и потому все в нем: драпировка стен, светильники, мебель, форменная одежда и даже лица служителей: швейцара, метрдотеля, официантов — ласкало взор еще не захватанной опрятностью. В небольшом кабинете круглый стол был уже накрыт на троих. И мать объявилась сразу же.

— Что у нас за праздник? — спросил у нее Алексей.

— Не хочу домашней суеты. Варя в отпуске. Хочу спокойно ужинать и на вас глядеть. Вы у меня такие красивые.

— В тебя, конечно... — польстил Алексей.

Ресторанный кабинет был уютным: неяркий свет, приглушенная спокойная музыка, молчаливые и услужливые официанты. Метрдотель порой объявлялся, справляясь, все ли в порядке. Но все было хорошо: закуски, вино, еда в подогретых тарелках.

Алексей даже спросил у матери:

— А это не твой ресторан? Что-то они больно услужливые.

— Нет, нет... У меня своих дел хватает. Это вам, молодым, карты в руки.

— Ты их так и вручишь, эти карты, — не поверил ей Алексей. — Я тебе еще после той поездки говорил про пекарни. Русские пекарни, — еще раз принялся объяснять он матери и брату. — В Германии наших уже чуть не три миллиона. Это лишь официально. Два миллиона русских немцев и почти полмиллиона наших евреев. У них — ностальгия. Русские пекарни, русский хлеб — прямо из печи, горяченький. Его будут брать нарасхват. А за нашими и немцы потянутся. И главное здесь — не опоздать, — говорил он спокойно, уверенно. — Основной козырь: начать в нужное время и в нужном месте. Нойбранденбург, Лейпциг, Цвикау — восточные земли. Там наших много. И все довольно дешево: аренда, работники. Все очень реально.

— Понимаю. Верю, — ответила мать. — Но ты становишься азартным. Ты поехал в Германию зачем? Линии детского питания. Это для нас сей час главное. Туда все силы и мысли. А зайцев по полю бегает много. За все ми не углядишь, тем более — не поймаешь. А у тебя в голове и пекарни, и зерно. Сколько энергии... Одолжил бы нам с Илюшей.

— Ну, это я вроде попутно, — оправдывался Алексей. — Я основным занимаюсь плотно, сама знаешь. Оборудование поступит в срок. Монтаж, наладка — все обговорено, подписано.

— Знаю, работаешь, — похвалила мать. — Значит, лишнее из головы выбрось. — Она улыбнулась, смягчаясь. — Это все — молодость... Азарт. Илюша, наоборот, говорит, что нам пора все сворачивать. Говорит, мы и так — богатые и пора жить в свое удовольствие. И такие речи, призна юсь, — засмеялась она, — мне очень по душе.

Старший сын, фразе последней не поверив, смеялся долго, раскатисто, откинувшись на стуле. Он видел смущение младшего брата и снова смеялся.

А когда отсмеялся, то встал и, подойдя к Илье сзади, за плечи обнял его:

— Чего с него взять? Ведь он — наш малыш, студентик питерский, из колыбели революции. Они там до сих пор научный коммунизм изучают. А диссертация? Социальные утопии... Утопии. Нет... Пора, мой брат, пора. Пора за дело приниматься. И тогда поймешь.