Читаем без скачивания Мириад островов. Строптивицы - Татьяна Мудрая

Все вокруг подумали, что повитуха, как у них, колдуний, бывало в заводе, угадала верные имена, очень кстати совпавшие с прозваниями оттичей и дедичей.

Может быть, обоих ребятишек впоследствии нарекли куда более пышно, но звали обычно по первому сказанному слову, и его же сохранило время.

Нравы в те времена были простые, и обычай отдавать сыновей сюзерена в дом вассала, чтобы знать им жизнь тех, кто ниже ступенью, был в большом почёте. Прайм со Згондом едва от соска кормилицы обретались вне замковых стен, и первый урок их нарисован был не пером на бумаге и стилом на восковой дощечке, а пастушьим посохом по ковылю и копытами скакуна по степному бездорожью. Не раз им случалось нападать друг на друга или, стоя во главе, натравливать одну ватагу сверстников на другую, а потом залечивать синяки, зализывать кровоподтёки, вправлять вывихнутые пальцы, носы и прочие члены тела. Что изрядно печалило родню, ибо юнцы были хороши собой и казались отлиты в одной форме, как близнецы. Чёрные гладкие косы до пояса, серые глаза, изменчивостью своей сходные с грозовой тучей, светлая, как бы мерцающая в темноте кожа — полное подобие своих матерей-чужеземок, что и вовсе казались белокурым северянам на одно лицо.

Всё сказанное происходило в мирное время, когда отцы-владыки ещё кое-как терпели угон скота и умыкания невест противобережной стороной. Когда же терпение заканчивалось и с обеих сторон через воду начинали переправляться оружные отряды — броды заваливали ржавым боевым железом, а наших отроков разводили по их покоям, откуда они хмуро любовались друг другом через гневно бурлящее ущелье. Как-то само собой вышло, что оба выбрали для себя комнаты, находящиеся прямо напротив, окно к окну.

Подросши, Прайм и Згонд сумели несколько усмирить свой нрав, а их отцы — амбиции. Обоим старшим пришло в голову, что настало время готовить вторых сыновей к будущей деятельности: клириков и грамотеев, сведущих в политике. Тогда нередки были случаи, что пока старший вникал в дела управления отцовым поместьем и учился его защищать, младшему удавалось дослужиться до орденского генерала или даже нунция.

Ну а оба младших отпрыска научились уважать в другом достойного противника из тех, кто позволяет тебе одержать весьма убедительную победу.

Итак, был призван умелый педагог, которому обе семьи могли платить разве что вскладчину. Оттого и учеников пришлось посадить в одну камору и за один стол — и было это снова в замке Октомбер.

— Не держат огонь близ соломы, — заметил учитель, едва ознакомившись с обоими подопечными.

— Кто из них огонь и кто солома? — посмеялся отец Прайма. — Оба друг друга стоят.

И в самом деле, учились юноши в равной степени блестяще — соревновательство добавляло им азарта. Прайм брал живым умом и даровитостью, Згонд с лихвой возмещал некую медлительность мысли обилием знаний, кои всегда были наготове, будто извлекались им из объёмистой копилки. Чтобы ещё более поощрить рвение к наукам, хитроумный старик-ассизец выдумал добавить ко вполне обыкновенной в те времена розге нехитрую подробность. А именно: в течение всей процедуры усердный должен был держать ленивца за руки, плотно прижимая к скамье, или — в случае проступка более существенного — поднимать на свою спину с задранной до плеч рубахой и спущенными ниже колен штанами, чтобы как можно более расширить место целебного воздействия. Такое казалось троим куда менее стыдным, чем если бы для сих дел призвали слугу (сёк же учитель сам и с изрядной долей жалости) и уж, во всяком случае, гораздо более воспитывало в юношах стоицизм. Ни один из них в присутствии другого не смел издать ни звука, каким бы тяжким ни было истязание.

Также следует заметить, что из двоих учеников монах куда более склонялся к Прайму, резонно полагая, что гибкость соображения и умение найтись в сложной перепалке всегда даст фору натужной учёности. Но кого сильнее любишь — того сильней и наказуешь. Оттого куда чаще Згонд притискивал своего противника и соученика к скамье или растягивал на дыбе, чем делал то же Прайм с ним самим.

Как ни удивительно, однако вылёживались в лазарете иной раз они оба. Впрочем, не так уж много силы надо, чтобы удержать того, кто и не думает противиться, и не так уж много лишней боли доставляет сие тому, кто отдаёт таким образом полученное прежде.

Не надо забывать, что Згонд был терпелив — а это значит злопамятен. Прайм же, по вещему слову монаха, вспыхивал легко, как солома, но так же быстро погасал и в подобные моменты был склонен к известному дружелюбию даже во вред себе.

В тот несчастливый для обоих день их поклали, за неимением места, на одно широкое ложе и отгородили от других страдников толстой занавесью. В какой-то миг юноши остались одни: соседа их, главу замковой стражи, перестала бить перемежающаяся лихорадка, и он решил заночевать в семье, а прочие разгуливали по коридору.

Тускло помаргивал светильник, укреплённый в стене. Згонд вроде бы начинал задрёмывать, лёжа на животе, но у Прайма сна было ни в одном глазу.

— Слушай, друг, — проговорил Прайм шёпотом, чтобы ненароком не разбудить Згонда, если тот уже спит, — ты уж прости, если тебе крепко досталось. Я всякий раз качаюсь вперёд-назад, отвожу тебя от удара, а сегодня еле на ногах прямо удерживался.

— Никакой я тебе не друг, — вполне ясным голосом ответил Згонд. — Не просил я о таком. И подмоги не просил. Велика радость — шлёпать тебя своим мужским ремнём по ягодицам в такт иной разделке.

Выразился он, натурально, куда грубее, но мог и не трудиться: иносказание и так и этак вышло на редкость выразительным.

— Ах ты, паскуда! — крикнул Прайм. — И улещал тебя, и подстилался всячески, а всё даром. Как стоял поперёк моей жизни, так и стоишь.

И всей тяжестью навалился на Згонда. Тот прянул, взвился и бросился на обидчика. Оба покатились по простыням, стискивая друг друга в объятиях и визжа от боли и ярости подобно диким котам. Почти сразу они съехали вниз вместе с простынями и занавесом и там, на полу, продолжали одарять оплеухами, царапаться и лягаться, пытаясь удушить противника и щедро пачкая друг друга кровью из еле подсохших рубцов. Кончилось всё тем, что более сильный Згонд притиснул Прайма лицом к грязным доскам и в запале овладел им как женщиной — причём так грубо, что кровь потекла уже и оттуда.

Как раз тогда, услышав шум и вопли, явились остальные и увидели то, что увидели. Юношей растащили: Згонд тотчас же опомнился, Прайм же повис на руках остальных пациентов почти без сознания.

Набежал народ. Обоих спешно развели: Прайма поместили в его собственную комнату и приставили к нему лекаря, Згонда передали с рук на руки его близким.