Читаем без скачивания Зеленая гелевая ручка - Элой Морено

После восьми часов мучительного ожидания больше не осталось объяснений, которые могли бы убедить меня в том, что все хорошо. Это был день, когда я узнала, что самый сильный страх в жизни – это неопределенность.

Десять часов спустя раздался телефонный звонок. Выдумывать что-то еще уже не было необходимости.

Слезы медленно текли по лицу Сары, пока она вытаскивала наружу свои воспоминания, пока рассказывала мне свою историю. Я видел, как одна за другой слезинки вырывались из ее глаз и, скатываясь по щекам, исчезали где-то под подбородком.

Она снова отпила из стакана, где наверняка уже не осталось ни капли кофе. Скорее, этот стакан помогал не терять связь с реальностью, помогал дышать, чтобы закончить начатое, чтобы насладиться радостью столь нужного освобождения.

Это был звонок из больницы. Машина Мигеля врезалась в грузовик, совершая обгон. Конечно, они подобрали самые мягкие слова, чтобы сообщить мне об этом.

Пожарным потребовалось пять часов, чтобы вытащить тела. Оба погибли на месте в результате столкновения. Расследование показало, что Мигель начал обгонять на очень большой скорости в повороте, когда заметил… когда понял, что его машина уже под грузовиком.

И в этот момент Сара сняла со своего лица маску, в которой несколько месяцев назад переступила порог нашей компании. Она сняла с себя свои железные доспехи, и я смог увидеть то, что творилось у нее внутри, какой она была на самом деле.

Она опустилась еще глубже прямо там, передо мной, на самое дно своей скорби. Сжавшись в маленький комок, зажав руками голову, она превратилась в бесформенное беззащитное существо. Я слышал, как она дрожала всем телом, я чувствовал, как она плачет, бесконтрольно, неистово, уже без слез.

Я колебался между неловкостью и сопереживанием, не зная, то ли протянуть руку, то ли остаться на расстоянии. В конце концов я решил приблизиться. Я сел в соседнее кресло, и она, даже не поднимая лица, тут же бросилась мне на шею.

Несколько минут мы сидели, обнявшись. И я ощущал теплоту ее плача и не мог отказать ей в столь нужном спасительном укрытии.

Когда мы разжали объятия, она быстро достала бумажную салфетку, которой попыталась стереть с лица следы боли. Сидя там, рядом с ней, держа своими дрожащими руками ее дрожащую руку, я не мог сказать ей ни слова. Мы оба молчали: она, спрятавшись за квадратным листом белой бумаги, и я, думая, что все уже позади, что она закончила свой рассказ. Но я ошибался. Сара продолжила.

Сара, которая за считаные минуты осталась без своих двух Мигелей, Сара, взгляд которой был погружен в воспоминания, снова преподала мне важный урок: всегда есть вещи более болезненные, чем смерть. Они умерли, но она, к сожалению, осталась жива. И боль, сказала она мне, – это привилегия живых.

Оставалось еще кое-что: ей нужно было освободиться от этого груза, который она носила на себе с тех пор. Ей нужно было снять камень с души, от которого многие пытаются избавиться при помощи советов, психологов, утешений и объятий. Когда-то ночью я тоже не смог этого сделать. И никто, кроме нее самой, не смог бы избавить ее от этой ноши.

Ожидание их возвращения домой, жуткая новость из больницы, образы мертвых тел, дни траура, беспощадное «Примите мои соболезнования…» – все это растворилось в прошлом. Остался лишь груз вины.

Было поздно, очень поздно, и я на мгновение забыл о времени, а вместе с ним и о моей семье, чтобы позволить Саре вытащить то, что до сих пор сжигало ее изнутри.

Я чувствовала себя такой виноватой за то, что взяла эти билеты… В конце концов, они оказались там по моей вине, из-за меня. Я так винила себя за то, что не поехала вместе с ним… Но в то же время, и мне стыдно за то, что я сейчас скажу, я чувствовала ненависть. Я ненавидела его за то, что он убил себя, убил Мигелито, что он повел себя так безрассудно, как полный идиот. Я ненавидела его настолько же сильно, насколько когда-то полюбила.

И пока я ненавидела его, я тосковала по ним обоим, и пока я тосковала по ним, я чувствовала себя беспомощной. Столько лет мы строили семью, чтобы затем вот так, всего за несколько часов, все разбилось вдребезги. Теперь ничего уже не было. Как будто никогда не было нас.

Ее рука, вцепившаяся в мою, продолжала дрожать.

И в этом была ее надежда на побег.

Мы все еще были рядом: я, неспособный ее утешить, и она, неспособная найти утешение. Захлебываясь на моем плече слезами вперемешку со слюной, она закончила свой рассказ.

У меня даже не было возможности выместить злость на ком-то другом. Нет, вина была его и только его. Мне не досталось даже этого утешения, этого оправдания. Я не могла сказать, что какой-то сукин сын попался ему на пути. Это он пошел на обгон, это он врезался в грузовик. Усталость, жажда подражать своим кумирам или – хотелось бы думать – желание поскорее рассказать мне обо всем, что они видели на гонках. Я не знаю, что это было. И мне некого винить в случившемся. Иногда я думаю только об этом – о желании переложить, хотя бы разделить вину с кем-то другим, чтобы она не давила на меня одну мертвым грузом, чтобы не нужно было носить ее в кармане до конца жизни.

В двенадцатом часу ночи передо мной предстала совершенно иная Сара. Сара, которая рассказала мне о том, что ей пришлось бросить свою прежнюю работу – многообещающую карьеру программного аналитика в одной из самых престижных компьютерных компаний страны. Сара, которая оставила также свой дом и свой город и целый год пыталась отыскать новый ритм жизни.

За один день эта женщина потеряла целый мир – свой мир. И в тот же день она утратила все иллюзии жизни. И только Дани помешал ей не уйти вслед за двумя Мигелями. Только он один – маленький ребенок – заставил ее идти вперед.

Целый год она пыталась забыть то, что забыть попросту невозможно. Целый год она просыпалась по утрам в надежде, что это был лишь дурной сон. Целый год она прятала эту боль внутри, пока не приняла решение начать новую жизнь в совершенно незнакомом ей городе. Страховая компенсация уже заканчивалась, и Дани заслуживал шанс на другую жизнь: ту, которой у них не было. Она