Читаем без скачивания Мэрилин - Марианна Борисовна Ионова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В школе пряталась от него, хоть и прошло полгода. Боялась, что видит меня, потому что все было его глазами. «Мой» шептала и гладила стену.
В этом кабинете мы не занимались. Афиша с чеховского фестиваля, пахнет лабораторными, пыльным стеклом; занимались, конечно, но химией, а не литературой. Анастасия Эдуардовна смотрит не на меня, а вбок или мимо, как бы в окно и в себя. Она меня не любила – вероятно, считала сильной, хотя это было и есть не так. Она стала еще тише и еще обиженнее, маленькая, веснушки на желтой коже, голос глухой, будто только отошла от рыданий. Мне попадаются ее стихи в журналах, сложные и сочные, а мы и не знали тогда.
«Да… Валя Гречищев и Юра Калин. Валя написал пьесу, «Диалоги Кихота и Санчо», и сам же поставил. Они с Юрой года… три… нет, больше… Года четыре ее показывали, изредка, на посиделках. В основном, у Вали на Дербеневской. Но перед детьми только те два раза: Юра вел в Доме детей железнодорожников рисовальный кружок и договорился…»
«Он драматург?»
«Кто? Валя? Да нет… Неужели не знаете Валентина Гречищева? – ее будто стало подташнивать от убогой неблагодарности происходящего – голос поплыл, взгляд слегка закатился, – Валя в первую очередь фантастический, уникальный художник, во вторую – блестящий писатель. То был единственный его опыт в драматургии… Пьесы как таковой нет, то есть изначальный вариант как бы есть, ее даже «Новый мир» брал… В итоге, что-то не сладилось. А Валя постоянно импровизировал, раз от раза все больше, под конец сервантесовского текста уже просто не оставалось… Я присутствовала на прощальном показе у Вали дома, он позвал. Боже, вот тот самый случай, когда не хочется вставать со стула, не хочется продолжать жить, потому что жить все равно будешь как жила, а после этого – кровь из носа, но нельзя по-прежнему, нельзя, порви себя в клочки, но врать себе невозможно. Антипедагогично, каюсь, но ей Богу, я бы между сервантесовским Кихотом и Валиным еще выбирала бы… Когда-то мы с Валей плотно общались, но последние года два он отдалился. Игорь говорил, что он бросил живопись и весь ушел в иллюстрацию. А от кого-то я слышала, будто Валя вообще… не только станковые вещи не делает, но и вообще. А Юра как-то зашел к нему, еще год назад, и старых работ, говорит, в квартире не было…»
Она разоткровенничалась с собой, забыв обо мне. Меня не было для той жизни, и как хотела бы я так же просто, как Анастасия Эдуардовна, взглянуть на нее в окно.
«Он был очень благодарен за вас…»
За упырей-шестиклассников. За лобастых ниндзя и барби.
Горки черной земли в октябре, вскопанные клумбы в апреле, но всюду этот оттенок спитого чая, пожилой и застенчивый, а за ним, как за двойной рамой, московское время и волшебство, и побитый асфальт под окнами, и опрятные школьные дожди, и осень, похожая на обложку библиотечной повести о друзьях.
Я хочу спросить Анастасию Эдуардовну, что он любил, в какой манере писал, кому подражая: представляется что-то иконописно-густое, со всполохами, экспрессионистское, может быть. Какая-нибудь Голгофа, Филонов, Босх…
«Он свою фамилию возводил к грече, а я к грекам. Но права-то я. Сравните: Петр – Петрищев, тать – Татищев, грек… Гречищев!»
Петр – Петрищев, тать – Татищев… На ее звонкой непререкаемости я влетаю в класс. Как она любила античность и русский золотой век, раньше Пушкина – Батюшкова, и Гёльдерлина, наверное, просто нам не читала. Багрец и золото. А мрамора, представляете, не было. В багрец и золото одетые, они улыбаются, голубоглазые и рыжие, словно при них кто-то громко читает «Царскосельскую статую».
О Гречищеве Валентине Ивановиче интернет сообщал немного, например, что родился в городе Ливны… Ливны с их девонским известняком, помню, описал Паустовский; сладкое слово просится на язык, как пастильный кусочек известняка. Окончил Строгановское училище ваяния и зодчества, в дальнейшем занялся станковой живописью и гравюрой. Картины в частных собраниях.
Сколько я не искала картин, интернет давал только одну, из ранних. Пейзаж с золотыми скалами. Золотые, похожие на термитники или Метеоры, вздымаются из нежно-желтой земли, ровной, как театральный настил. Фон голубой и настолько ясный, что скажешь: и в небе плавает золото, но все оно, золото, здесь такое, которого никогда не бывает много, как не бывает много сентябрьского легко лихорадящего света. Под скалой крохотная фигурка с копьем наперевес, непонятно даже, пешая, конная… Кихот, Ясон? Почему же Ясон, если шлем не греческий? Потому что, название – «Прощальные гастроли аргонавтов в Колхиде».
Я пришла к ней опять. И увидела, что неприязни ко мне у нее и не было, что это она так ничего не ждет, и не ждала уже тогда, когда я сидела за первой партой вплотную к ее столу.
«Я хотела бы прочитать ту пьесу о Дон Кихоте. У вас она есть?»
Анастасия Эдуардовна мотает головой в искренней грусти за меня (ей-то самой текст разве нужен?).
«Она существует только в рукописи, а сколько экземпляров Валя сделал – чего не ведаю, того не ведаю. У Юры Калина точно есть…»
«А его картины?…»
Бедная, бедная девочка, впрочем, ты свое уже получила, ты нова и востра, и еще охоча до Дон Кихотов.
«Частью сгинули по друзьям. Частью за границей…»
«А «Прощальные гастроли…»?»
Она вскидывается и сама становится девочкой, настоящей, глазастой, жертвенной и лихой, тургеневским жеребенком.
«Вы ее видели?!» «В интернете…»
«И она вам понравилась?!»
«Очень»
Анастасия Эдуардовна выдыхает нахрапистое «х-ха» и сразу перестает быть маленькой, и вот – статная гречанка с высокими скулами, торжество, возмездие. Ей бы сейчас заменить в «Медее» Марию Каллас, хотя нет: она Антигона и Ифигения.
«Обязательно скажите ему, что они вам понравились! Слышите? Обязательно! Я дам вам его телефон, сошлетесь на меня… Понимаете, он ее никому не показывает, и все время него поползновения ее… ну, уничтожить. Кстати, пьесу он вам точно даст! Хотя Юра говорил… Ладно, была не была, попробуйте, может, у вас получится»
У меня получится. Потому что ты никогда не забывала его и помнишь об этом, а я забыла – надолго забыла о том, что всегда его помнила.
Она сидит в профиль, в моложавый профиль с низким греческим лбом, который и сейчас, сквозь сон и сонм чтения, сквозь филфаковские умности, значит краснофигурную осень, мумии-свитки листьев меж рамами, перепелочный кирпич фасада, шелестящий на ветру Пушкин, странствия Одиссея, плавание аргонавтов.
Трещины, трещины, трещины, эгейская лужа и
