Читаем без скачивания Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы - Владимир Дружинин

Перед пешеходом, собирающимся перейти улицу, зажигается не один зеленый человечек, а целая ватага, на всех четырех ее проезжих путях. Потоки автомобильные отделены от велосипедных, тоже очень густых.

Главная улица начинается отелем — самым большим в Голландии — и заканчивается универмагом, тоже рекордных размеров. Старинная ратуша выглядит в тисках архитектурного модерна гигантским сувениром для продажи.

Приводит улица на бетонный причал порта. Сотни судов, больших и малых, сгрудились в резервуаре, отшлюзованном от реки Маас, от близкого моря с его приливами и отливами. За мачтами — тонкий, ребристый, скелетообразный небоскреб с белыми буквами на вершине: «Медицинский факультет». Мне думается, прежний Роттердам, существовавший до войны, был теплее, пригоднее для человека.

Тот Роттердам погиб от фашистских бомб, в самом начале гитлеровского нашествия. «Юнкерсы» и «мессершмитты» громили и жилые кварталы и порт, похоронили под руинами тысячи мирных людей. Массированный налет, новинка техники и стратегии, должен был, по замыслу фюрера, напугать Европу, поставить ее на колени.

На краю суши, почти у самых причалов, бронзовой скалой высится знаменитая скульптура Осипа Цадкина «Разоренный город». Над ней кружатся, стонут чайки. Они разительно досоздали памятник, наделили голосом символическую фигуру человека, изуродованного войной, поднявшего руки в жесте боли, протеста. Тело расколото, вывихнуто, пробито сталью, но оно сопротивляется, само напоминает угловатый, вызубренный, убивающий осколок бомбы.

Я понимаю, почему ваятель решил обойтись без атлета-натурщика, отбросил каноны скульптурной классики. Не любоваться звал он своих современников. Он хотел, чтобы мы всегда помнили злодеяния фашистов, чтобы от гнева сжимались кулаки.

Страстное, беспощадное творение! Оно вошло в ткань Роттердама, в его спокойный, парадно-благополучный рисунок «весомо, грубо, зримо», говоря словами Маяковского.

Между тем Роттердам уже запалил неоновые огни. Я ожидал, что они как-то согреют город, но этого не случилось. Вероятно, убогая его изнанка, пронесшаяся за окнами вагона, мешала мне примириться с новыми улицами, воздвигнутыми на пожарищах, на пустырях.

«Роттердам — город образцовый, — твердит мне путеводитель. — В нем блестяще сочетаются совершенная планировка, новейшие архитектурные формы». Охотно верю. Да, отделка фасада выполнена виртуозно. Успехов поистине громких достигла техника маскировки, техника лицемерия.

Разоренный город возродился, одежды его — новые, но суть не изменилась. На здании — клеймо фирмы, как на ящике, выгруженном из трюма. Ящики клеймят штампом, вымазанным черной краской, а здесь, на многоэтажной собственности, владелец ставит знак броский, светящийся, надменный, как герб. Дома-контейнеры с товарами, дома — сейфы, склады, и дома — рабочие казармы… Где же Роттердам, вдохновляющий поэтов?

Я вышел к гавани; мачты, борта, возникавшие из сумерек, звали меня все дальше. Бетонные глыбы центра уже позади, дома стали ниже — я вот-вот вернусь в Голландию, коренную, к которой я успел привязаться.

И точно — дверь в нее открылась. Я очутился в полумраке тесной лавчонки. С потолка свешивались фонари разных систем, большей частью «летучие мыши» с проволочной оплеткой, защищающей стекло, с трубчатыми обводьями, чтобы наливать керосин. Такие светильники еще не сданы в музей, они еще горят на маленьких рыбацких суденышках, на лодке, везущей по каналу, с покоса, копну сена. И был в лавчонке еще фонарь-ветеран, старше всех других, узорчатый, железный, — должно быть, не для продажи. Я высказал это предположение вслух, и хозяин — седой крепыш с колючей шкиперской бородой — подтвердил.

— От прадеда наследство… Он на парусной шхуне ходил, за копрой. Не близко, а?

Он говорил по-английски уверенно, чисто, — стало быть, и сам изрядно побродил по свету. А огонек в старинном фонаре подмигивал, будто вставлял что-то свое в нашу беседу.

Бухты троса, кранцы, крючья, компас в деревянном ведерке, секстан, пудовый медный чайник, не поддающийся качке, банки с машинным маслом, детали двигателя, жестяной рупор, сигнальные флаги, топор, лом, багор — все предусмотрел боцман Петер. Тут все необходимое для плавания по всем водам Голландии, тихим и бурным, под парусом и на веслах, все для того, чтобы выдержать непогоду, не заблудиться, заделать течь в борту, а также и в плотине, починить свой домашний причал, потушить пожар, позвать на помощь. В лавчонке дышалось морем, в нем клубились запахи судна, пристани, милые всякому, кто вырос у воды, под песню пароходных гудков. Я искал душу Роттердама и нашел ее. Я словно пришел к колыбели города и всего кипучего, пестрого, растущего рандстада.

Железный фонарь над моей головой загадочно мерцал. Похоже, шхуна прадеда вырвалась из прошлого, бросила якорь, вонзилась в сушу, просунула к нам свой резной бушприт. И сам прадед вот-вот кликнет на вахту своего потомка. Отважный морской волк, твердо веривший лишь в силу своих мышц, в остроту своего зрения и сноровку.

— Как идет жизнь? — спросил я Петера.

— Шатко. Сегодня цел, а завтра.

Покупателей мало. Душат универмаги, крупные фирмы. У них пускай на пять центов дешевле, а все-таки. У людей каждый цент на счету.

— Пока еще выручают старые клиенты. Я ведь кое-что сам мастерю. Сделаю, так уж прочно, не на фу-фу! Недаром тридцать два года долбил боцманскую науку.

Он вышел проводить меня. Окна контор и банков вдали, на той стороне гавани, уже погасли, полыхали лишь неоновые вензеля, прожигая вечернее небо.

— Они, — Петер показал туда, — раздавят тебя и не заметят. Я для них что? Букашка! Правда, город вымахал знатный, таких бильдингов у нас раньше не было…

«А человек стал слабее», — мысленно прибавил я. Маленький человек сделался еще меньше у подножия чужих небоскребов.

Однако не каждый согласен остаться маленьким…

Мультатули и его потомки

Наси и бами… Да, и здесь, в Роттердаме, совсем недалеко от гавани. Зов Индонезии, птица Гаруда, вырезанная над входом, из темного дерева, загадочный блеск ее зеленых глаз.

Снова напомнила о себе «страна тысячи островов». И вот я на миг переношусь в знакомую мне Джакарту. Гигантские деревья в пламени ярко-красных цветов. Неумолимое солнце прямо над головой, жалкая моя тень — словно черный носовой платок, упавший под ноги. Потоки бечаков — трехколесных повозок, приводимых в движение проворными смуглыми ногами. Уличные лотки с едой, порции риса, завернутые в листья банана. Клетки с певчими птицами на верандах…

Морские суда у роттердамского причала, кажется, приглашают туда, за экватор. Сегодня, сейчас.

Ветер романтики неистребим. Я слышу, как он треплет флаги у современных дизель-электроходов. Тем более понятен нам Эдуард Деккер, молодой конторщик. В его время, сто с лишним лет назад, путь в Индонезию был долог и опасен. Тропические острова рисовались юноше земным раем. Эдуард корпел над скучными бумагами, подсчитывал мешки с кофе, доставленные в порт, а рядом, чуть ли не у самого порога, клиперы поднимали паруса, чтобы идти на юг…

Мечта осуществилась. Эдуард уломал отца, уехал…

Минуло двадцать лет. Всю читающую Голландию потрясла книга нового писателя.

В литературе каждой страны есть хотя бы одна великая книга-подвиг. Произведение, созданное как бы на фронте, под огнем врага, произведение, доставившее автору суровую славу воина в тяжелом сражении. Такова книга Мультатули, вышедшая в 1839 году под длинным и несколько неуклюжим названием: «Макс Хавелаар, или Кофейные аукционы Нидерландского торгового общества».

Псевдоним, выбранный Деккером, объясняет, что заставило его взяться за перо. Мультатули означает по-латыни «многострадальный».

«Бессилие облегчить людям тяжесть их бремени неотступно преследовало меня», — признается он.

Только теперь он узнал, какова, по существу, настоящая цена мешков с кофе, сгружаемых в Голландии. Оказывается, плантаторы на Яве отнимают у крестьян хлеб, обрекают на голодную смерть целые деревни. Рисовые поля уничтожаются. Яванцев заставляют сажать то, что угодно белым господам: кофе, какао, деревья, дающие пряности. Заодно с голландцами местные князьки, — значит, двойной гнет лег на плечи тружеников.

Деккер мог бы жить припеваючи, как другие белые, закрыв глаза на беззакония. Но он полюбил Индонезию. Он изучил ее язык, ее культуру, красивых, стройных, искренних людей. Ему больно было смотреть, как колониалисты уродуют чудесную страну, разоряют ее.

Иногда ему, чиновнику колониальной администрации, приходит в голову безумная мысль… поднять восстание. Повести яванцев против голландских властей!

«Достаточно было одного моего слова. Да, я пожалел этих бедняг, которые пошли бы за мной, чтобы потом расплатиться собственной кровью за какие-нибудь два дня торжества».