Читаем без скачивания Слива в цвету и дорожная пыль - Варвара Мадоши

Бывает иногда странное чувство, что уже поздно возвращаться, хотя мы не получали из дома никаких дурных вестей.

Мэй просыпалась долго, парила в белом тумане. Сквозь туман ей слышался гудок — то ли паровоз, то ли, может быть, поезд. Ведь построили же железную дорогу через пустыню, уже два года как достроили, и теперь до Аместрис ходят поезда с заходом в Ишвар…

Ей казалось, что особенно хорошо, тепло, и кто-то гладит ее по голове, но только замерзли ноги. Проснулась она счастливая и сообразила: это громко, пронзительно трубили за окном. Императорская свадебная процессия, вооруженная горнами, дудками, барабанами, а также иным оружием — настоящим и церемониальным — толпилась под окнами.

Мэй знала, что все это только фарс, что все это нужно для того, чтобы она могла спокойно жить во дворце бок о бок с Лином и Ланьфан и заниматься тем же, чем всегда занималась, но вдруг ее охватило тяжелое, неприятное чувство. Ее почти затошнило, и мелькнула паническая мысль бежать — куда, зачем?

К тому же, голова казалась грязной, а во рту был несвежий привкус.

— Госпожа Мэй! — служанки в панике ворвались в комнату. — Прибыла процессия с вашим свадебным нарядом! Ах, вы еще не проснулись, как же так, хозяйка, — то есть бабушка Мэй, — прикажет нам косы отрезать! Поднимайтесь же!

И Мэй поднялась, и позволила умыть себя, и навьючить себе на голову тяжеленный головной убор (он оттягивал руки служанке, которая несла его, а на голове показался и вовсе свинцовым). Позволила обернуть себя в многослойный свадебный наряд, который давил на плечи. День тянулся и тянулся под той же свинцовой тяжестью, и вместо далекого, блаженного гудка или птичьих криков над морем в уши лился только бестолковый щебет служанок. Мэй бы сейчас все отдала хотя бы за шелест пустынного песка под ногами.

«Терпи, — сказала она себе, сцепив зубы. — Сама это выбрала, терпи теперь!»

Длинный хвост процессии с невестиным палантином показался из Дома Тысячи Змей и растянулся на несколько улиц Шэнъяна. Было жарко, носильщики и входящие в процессию свитские (частью из императорского дома, частью из клана Чан) украдкой смахивали пот.

Дядя Мэй, официальный глава клана Чань, ехал позади палантина в коляске, запряженной парой прекрасных гнедых коней — не улучшенных скоростных, что поставляли для почтовых конюшен, но очень хороших. Мэй украдкой поглядывала на них, раздвинув задние шторки на своем палантине — все равно делать было совершенно нечего. Лошади явно скучали.

От волнения Мэй не чувствовала жары, ее даже слегка знобило. Успокаивали только кинжалы: привычные ножны она пристегнула втайне от служанок и снимать не собиралась даже за все сокровища императорского дворца. Пить не хотелось совершенно, хотя она почти ничего не пила с утра и совсем ничего не ела. Зато ужасно захотелось в туалет, но она мужественно терпела.

«Я боевой алхимик в конце концов, — сказала она себе. — Нарисую печать румянами и сооружу тут прямо внутри ночной горшок… вот хоть из этих украшений. Никто и не заметит. И результат тоже куда-нибудь трансмутирую».

Эта мысль почти ее развеселила, но развлекаться ей до дворца не хватило: переход, вроде бы недлинный, занял несколько часов: кортеж и так двигался медленно, а так еще постоянно подбегали люди, чтобы прикоснуться к повозкам, лошадям или деталям украшений: это якобы давало удачу. Отгонять их было нельзя, вот ход и замедлялся для каждого бродяжки.

Процессия с платьем подошла к Дому Тысячи Змей с утра, однако сборы и переодевание в невестино платье заняли почти до обеда. Процессия с Мэй выступила из особняка уже в самую жару, а когда они наконец размеренным шагом пересекли дворцовую площадь и приблизились к главным воротам (ворота Сто Желаний), тени удлиннились и солнце клонилось к горизонту — наступал вечер.

Палантин торжественно внесли через главные ворота, трижды опустив на землю перед ними; все это время сопровождающие пели заунывный старинный гимн с такими архаическими словами, что Мэй понимала бы только каждое третье слово, если бы не знала его наизусть. От всего этого у нее сильно заболела голова. Ну и другие нужды тоже подступали: если бы она не знала, что сейчас выходить, она бы вернулась к идее с трансфигурацией ночного горшка.

Возле ворот процессию должны были встречать: разумеется, не сам император, а его представители. Тут Мэй предстояло изящно появиться из палантина, что очень сложно сделать, потому что еще нужно было опустить на лицо красную вуаль, расшитую фениксами, с ее головного убора.

Двое встречающих откинули полотнища, и Мэй начала готовить себя к неизбежному.

И тут, даже сквозь красную муть, она заметила, что за спинами служителей-евнухов маячили две знакомые фигуры — светловолосые, и одетые совсем иначе, чем прочие синцы!

Альфонс и Эдвард!

Сквозь вуаль они представлялись туманными желтоволосыми фигурами, но Мэй показалось, что Альфонса она бы узнала всегда. Может быть, потому, что он попросту был выше.

И внезапно часть тяжести словно по волшебству покинула ее сердце. Она вспомнила, что он же еще останется во дворце вместе со своими химерами; останется надолго, может быть, на пару месяцев, и она сможет видеться с ним! И даже если он уедет — это ведь не навсегда? Он же сможет приехать еще?

Да и просто до чего было приятно увидеть его здесь, спустя всего сутки после того, как она заснула рядом с ним!

Не думая, Мэй протянула вперед руку. Потная ладонь евнуха, которая приняла ее запястье, немного вернула принцессу (или уже императрицу? Она толком не знала, когда же церемония считается завершенной) с небес на землю. Но все равно! День как-то сразу стал лучше.

Воздух за пределами палантина был чуть прохладней, и она с радостью вздохнула. Подумала — еще час или полтора, и можно будет скинуть наконец наряд, сесть посидеть в саду в ее комнате, обнять Сяомэй, зарывшись руками в ее жесткий мех… Ее комната останется за ней и ничего толком не изменится.

Машинально заранее расслабившись, она ощутила потоки ки, пронизавшие небольшую группку церемониальных служащих Очарованного Дворца — а заодно и туманное разноцветное море жизненной энергии, что представляла собой толпа, оставшаяся на дальнем конце площади, за ограждением.

Почти вся… кроме кого-то, кто стоял в районе подготовленного для принятия даров помоста (того самого, что разбил вчера самолет и который, Мэй уже знала, спешно починили за ночь и заново украсили). И его жизненная энергия светилась холодным, льдисто-синим. Очень знакомый цвет. Почти как…

— Ал! — крикнула она по-аместрийски. — Опасность! Он будет стрелять!

И в самом деле: раздался выстрел.

Сегодня прошли последние соревнования «турнира принцесс». Я победила в каллиграфии и потому имела возможность выбрать следующее соревнование. Я выбрала бой, конечно.

Конечно, победила: они-то росли в задних покоях дворцов, а я — по горным деревням. Никогда они не пробовали своих навыков в реальном бою.

Теперь и мой удел — задние покои.

Нужно бы написать об этом Алу, но уже много месяцев до меня не доходят его письма. Все эти недели льет, как из ведра.

Альфонс не знал, к добру или к худу, что именно они с Эдвардом будут принимать Мэй в качестве представителей Императора. Это была огромная честь, и Лин настаивал, чтобы аместрийским гостям была отведена какая-то важная роль. А вот место стража у ворот выбрал Эдвард: сказал, что это не так утомительно, чем, допустим, стоять за плечом императора во время жертвоприношений. Хотя бы не нужно сохранять коленопреклоненную позу целый час кряду!

И все равно было в этом что-то неправильное.

Альфонс хотел бы пригласить Мэй на свидание: скажем, в милый ресторан, или или даже в библиотеку, в кино на худой конец! Но никак не отдавать ее в жены другому, пусть даже их с Эдвардом другу, которому в бою они доверяли свои жизни.

Они ждали у ворот целую вечность, а потом палантин с Мэй медленно, словно лодка в полный штиль, начал пересекать огороженную и абсолютно безлюдную дворцовую площадь. Такой маленький, такой незначительный… Альфонс подумал, что Мэй внутри этого палантина еще меньше, несмотря на свои пышные церемониальные одеяния.

И так ему захотелось наплевать на все, увезти ее прочь и показать ей хоть часть того, что видел сам, что натурально заболело сердце.

Подумал, не уйти ли; но, конечно, остался стоять.

Когда тебе пятнадцать лет, можно думать: я спасу всех, верну тело и все будет хорошо. В двадцать два понимаешь: некоторые битвы можно выиграть, а другие лучше даже не начинать. Искусство отличать одни от других приходит с возрастом.