Читаем без скачивания Жиденок - Игорь Шнайдерман

— Дерябнем по граммульке

За здоровье моей мамульки!

Ночевал я в комендатуре в панасовском кабинете: спал на шикарном диване и смотрел цветной телевизор.

На третий день комендант меня в роту не отпустил. Он сказал:

— С Дядей я договорился. А ты пока, знаешь, по городу не ходи. Тебе ж есть что пилить, вот и пили.

И я пилил. Мне, правда, показалось странным, что Панас перестал приглашать меня к себе домой и привозил «термосочки» прямо в комендатуру. Но, с другой стороны, поступки командиров не обсуждаются, и я успокоился.

На пятый день я проснулся от ужасающего ора командира моей роты. Дядя кричал:

— Ёб…ый, ёб…ый! Если через двадцать секунд он не будет на разводе, я его объявлю дезертиром!

Ему вторил обстоятельный баритон полковника Опанасенко:

— Дядя, мы ж договорились. Я тебе и так вместо одной — две выставил. И ещё выставлю!

Но капитан Шемякин по кличке «Дядя» был непреклонен: к тому времени он решил завязать.

Меня вернули в роту. Следующие две недели к нам в часть каждый божий день приходили или сам Опанасенко, или его заместитель. Они требовали своего макетчика. Но Дядя не давал. Он скрывал свой «золотой фонд». Он прятал меня в каптёрках, в батальонной библиотеке, в сушилке, в туалете…

Через две недели Панас перешёл в наступление.

«Гусиным шагом» возвращались мы с развода, когда на территорию гарнизона въехал комендантский «воронок». На бешеной скорости он подрулил к нашему строю и резко остановился. Из «Газика» выскочили заместитель коменданта и начальник «губы». Два здоровенных мужика, походя расталкивая всех, кто попадался им на пути, подбежали ко мне и, схватив в охапку, погрузили в машину.

Через пятнадцать минут я уже сидел в комендатуре и выпиливал домики. В обед меня навестил Панас. Он разложил на столе бутерброды и сказал:

— С тобой вопрос решён. Я посадил тебя на трое суток. Спокойно заканчивай макет. По городу будешь ходить с выводным. Надо будет, получишь столько «допов», сколько потребуется. Всё. Приятного аппетита.

И полковник Опанасенко выставил на стол бутылку.

Вечером офицерский патруль привёл в комендатуру пьяного капитана Шемякина. Он был схвачен перед входом в гарнизонную гауптвахту. Дядя размахивал пистолетом и кричал:

— Ёб…ый, ёб…ый! Отдайте мне моего бойца!

…Закончить макет города мне так и не довелось. По приказу Начальника Политотдела я был объявлен начинающим талантливым артистом и отправлен на гастроли в город Павлодар.

Через полгода после моей демобилизации в армию попал мой друг Лёшка. Рано утром за ним приехал участковый милиционер и не дал ему уклониться от почётной воинской обязанности.

По иронии судьбы, Лёха проходил службу в городе Приозёрске Джезказганской области. На Новый год от него пришла открытка:

«С Новым годом, воевода! Круг замкнулся. Успешно заканчиваю начатый тобой макет города».

Где вы теперь?

Кто вам целует пальцы?

Когда я уезжал из родного города в далёкие казахстанские степи, мой дедушка был уже смертельно болен. Я не понимал этого, но чувствовал, что больше его не увижу. Уезжал я тринадцатого ноября, а тридцатого его не стало.

Мои родные боялись об этом сообщить. Три месяца они передавали приветы от деда, а деда уже не было. Я очень обижался, что он не пишет. Я говорил, что очень его люблю, я просил черкануть хоть пару слов, я, сам того не зная, по живому резал душу маме и бабушке. Через три месяца у них уже не было сил молчать. Через три месяца они написали правду. Всю правду…

Я любил его больше всех на свете. Я его боготворил. Он был достойнейшим и честнейшим человеком из всех живущих. Он светился интеллигентностью.

Когда он радовался, на его глазах выступали слёзы, когда ему было грустно, улыбка прорезала его лицо. Его рот улыбался, а глаза плакали. Когда-то он переболел «виттовой пляской».

Дед был круглый и лысый. В детстве у него была кличка «глобус».

Во время войны, в эвакуации, всё в тех же казахстанских степях, он искал бабушку и маму. Этот толстяк впервые сел на лошадь и проскакал зимой по целине многие сотни километров. Он нашёл их, потому что очень любил.

Дед был блестяще образован. Он знал несколько языков. Они переписывались с сестрой на английском, немецком и французском.

Моими первыми детскими стихами были:

Где вы теперь?Кто вам целует пальцы?Куда исчез ваш китайчонок Ли?..Это было у моря, где ажурная пена,Где встречается редко городской экипаж…Меня положат в гроб фарфоровыйНа ткань снежинок яблоновых…

Моими первыми детскими поэтами были Вертинский и Северянин. Их стихи дед помнил наизусть. Он читал Гумилёва, Сашу Чёрного, Ахматову… Он читал, улыбался и плакал. Он рассказывал, как видел живого Вертинского в клоунском наряде; как играл в карты со знаменитым Синельниковым; как пьяные бандиты-революционеры отобрали у него отцовский револьвер; как прадед его двадцать пять лет служил рекрутом в царской армии и как, вернувшись, получил право жить вне пределов «черты оседлости»; как его дед стал одним из самых богатых людей в городе… Он впитал в меня свою юность, он сделал меня своим другом, он раздвинул для меня границы времени.

Когда, еще младенцем, я спал в своём корыте, в своей колыбели, дед тихонько подкрадывался ко мне и, боясь даже дышать, произносил:

— Буба, Буба…

Он с первого дня караулил мои таланты. Он первым увидел, что я неплохо рисую, и повёл меня в художественную школу. Он подсунул мне первые в моей жизни книжки. Он почувствовал во мне актёрские задатки и трепетно отогревал мою душу.

Дедушкино имя и мамино отчество были разными. Разными были и их фамилии. Я никогда не придавал этому значения.

…В том письме мне написали, что дед был не родным моим дедом. Что настоящий мой дедушка давно умер. Что он был светлым и красивым. Но умер до того, как я родился…

…Я рыдал в тёмном зале… Я выл от безысходности в тёмном зале солдатского клуба, а на сцене стоял мой дед, мой родной, мой самый лучший… Он плакал и смеялся, он смотрел на меня безгранично добрыми, ясными глазами…

Он провожал меня во взрослую жизнь.

До знакомства с сержантом Кузнецовым у меня не было врагов.

Узнав, что я еду на гастроли с Ансамблем песни и пляски, Кузя огорчился. Кузя сильно огорчился и в сердцах воскликнул:

— Я думал, ты — человек, а ты — хитрый жид!

Потом он решил, что обида должна иметь физическое воплощение, и обрил меня наголо.

Во время экзекуции я плакал, а Кузя приговаривал:

— Если ты, бл…дь, талант, тебя и лысым признают!

…До отъезда на концерт оставалось минут десять-пятнадцать. К автобусам вяло сбредались артисты Ансамбля. Было жарко. Я дотащился до конца квартала и зашёл в гастроном.

Возле автоматов газированной воды ко мне подошёл огромный красивый казах с ярко выраженным криминальным прошлым и в агрессивном подпитии. Посмотрев на мои голубые погоны, он сказал:

— Здорово, зёма! Я тоже такие носил. Летун?

— Нет, — вяло ответил я, — я служу в Ансамбле песни и пляски.

— Тоже нех…ёво.

Я посчитал, что разговор окончен и вышел из гастронома.

Не доходя метров двадцати до автобусов, казах снова меня окликнул:

— Слышь, зёма, а ты откуда призывался?

— С Украины.

— Хохол?

— Нет, еврей.

…Последним, что увидел мой левый глаз, был здоровенный кулак моего нового знакомого. Резким и сильным ударом казах сшиб меня с ног. Я бросился было драться, но тут мой правый глаз увидел выруливающую из-за угла «шоблу» таких же «казахов» с криминальным прошлым, настоящим и будущим. Я понял, что нужно «делать ноги», и побежал…

Мне всегда казалось, что лейтенант Григоров меня недолюбливает. Увидев фингал и выслушав рассказ о его происхождении, он взял меня за руку и, вскочив в автобус, поехал искать моих обидчиков.

Мы обнаружили их возле кинотеатра. Григоров уверенно влетел в самое кубло. Я не видел того, что происходило внутри, но через минуту мой командир вышел из толпы, ведя за руку моего казаха.

— Сейчас он будет просить у тебя прощения, — сказал лейтенант и оставил нас наедине.

Провинившийся азиат смотрел в землю. Я молчал. Затем он выдавил из себя:

— Прости, зёма, я тебя спутал.

У меня почему-то вырвалось:

— С кем?

Казах посмотрел поверх моего лысого черепа и очень членораздельно произнёс:

— С евреем.

Прапорщик, воинское звание в Советских Вооружённых Силах (с 1972). Младший офицерский чин в русской армии (с 1884 только в военное время).

К слову «прапорщик» я с детства испытывал такие же чувства, как к слову «аристократ». Потому что аристократом мама и бабушка называли моего дедушку. А я его любил.