Читаем без скачивания Холмы, освещенные солнцем - Олег Викторович Базунов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В одной траншее с ним работали двое мальчиков и четыре девочки, им было по четырнадцать-пятнадцать лет. Русский язык они знали плохо и объяснялись с ним в основном при помощи жестов и улыбок.
Работа подвигалась быстро. Четверо копали, трое наверху отбрасывали грунт подальше от будущего раскопа. Мальчики старались не отстать от Бориса. Уже к концу первого рабочего дня стояли по пояс в длинной, узкой яме.
Копаясь в земле, он ощущал на себе любопытные взгляды. Он тоже с интересом наблюдал за веселыми землекопами. Они смешно переругивались между собой или дружно и хорошо пели иногда веселые, иногда грустные песни, отчего лопаты и кирки двигались быстрее или медленнее, а порой и совсем замирали в их руках — это значило, что землекопы слишком увлеклись пением.
Один мальчишка был коренастый, курносый, с быстрым смелым взглядом, очень похожий на белобрысых русских деревенских мальчишек. Было трудно представить, что он не русский, а молдаванин и даже говорить не умеет по-русски. Другой был сдержанный, серьезный, с западнославянскими чертами лица.
Когда Борис смотрел на него, ему на ум приходили почему-то Ян Гус, восстание крестьян и повстанческий лагерь, окруженный повозками с торчащими в небо оглоблями.
Девочки, как обычно в этом возрасте, казались старше мальчишек.
Две из них, очень похожие друг на друга, были сестрами. Черные, большеглазые, цыганистые, с блестящими украшениями в ушах и на шеях и с тяжелыми толстыми косами, упрятанными под одинаковые красные косынки.
Две другие девочки, судя по всему, были закадычными подругами: Васса — смешливая, дерзкая и в то же время часто смущающаяся, с раскосым монгольским лицом, и Нюся — тоненькая, стройная, очень хорошенькая, тоже смешливая и кокетливая. Работали они хуже других, переглядывались, шептались, посматривая на Бориса, и вдруг заходились смехом до слез, сгибаясь над лопатами. Они так заразительно смеялись, что, даже не зная, над чем они смеются, весело было на них смотреть.
Если же Борис — пока что он был старшим на раскопке — показывал, что нужно и работать, бойкая Нюся состраивала ему такую гримасу и так похоже, становясь солидной, передразнивала его, что смеяться начинали уже все в раскопе, и сам Борис.
Нюся была уверена, что среди девочек она самая красивая. Она видела, что он смотрит на нее, ей это очень льстило, и она еще пуще кокетничала. Иногда, особенно к концу дня, во время перекуров она забиралась на кучу выброшенной земли и, делая утомленный вид — мол, все тело болит от работы, — маленькими ладонями поглаживала себя по вылинявшему, но хорошо сидящему на ней платью, от обозначившейся уже девичьей груди к бедрам, и делала это с таким отсутствующим видом, вполоборота, в пространство, так кокетливо и грациозно, что он, не скрывая, любовался ею и даже сделал быстрый набросок в своем альбоме, — этот альбом всегда был у него под рукою.
Обычно же, когда бывало не слишком жарко, землекопы не отдыхали во время перекуров. Они собирались со всех трех раскопов и гонялись по склону, прыгали — кто дальше или что-то бурно обсуждали.
Борис сидел в стороне, курил и с завистью следил за играми и беготней ребят.
Из трех траншей две оказались заложенными не впустую. Копая их, обнаружили горн, служивший когда-то для обжига глиняной посуды, и сгоревшую десять веков назад землянку. Ее обуглившееся бревенчатое перекрытие еще во время пожара завалилось внутрь и почти нетронутыми сохранило утварь, очаг и посуду.
Борису пришлось оставить лопату и взяться за карандаш. Теперь он работал то на раскопах, то в лагере. Он зарисовывал находки, делал эскизы объектов или помогал Инне снимать вчерне планы, которые потом в лагере она перечерчивала набело.
На раскопах работать было тяжелее: безжалостно пекло солнце, бумага слепила глаза, карандашные линии и акварель казались на ней одинаково бледными и невыразительными.
Он сидел на краю глубокой ямы раскопа, свесив ноги, склонялся над планшетом и старался использовать ложащуюся на белый квадрат синюю тень от головы. Бледно-рыжая, выцветшая на солнце глина и бархатисто-черное крошево древесного угля у топки были еле заметны на фоне серых слоистых стен раскопа. Борис мучился, делая эти рисунки. Он любил сильные, густые тона, а здесь приходилось сухо и дробно, как на архитектурном чертеже, зарисовывать древние угольки, резкие, будто вырезанные из жести тени и перекрывающие друг друга слои почвы.
Рабочие в это время не торопясь отгребали выброшенную из ямы землю, а Иван с археологическим ножом — обыкновенным кухонным ножом, казалось Борису, — и с археологической кистью — обыкновенной малярной кистью, казалось ему, — ползал на коленях по дну раскопа, и скреб, и ковырял, и чистил невидимый пол притопочной ямы, благоговейно выковыривал малюсенькие облепленные землей черепочки, вытирал их о штаны, долго рассматривал и бормотал что-то о венчиках, о выцарапанных узорах и о качестве обжига. Длинные мягкие волосы Ивана налипали на лоб, на висках набухали вены, мокла между лопатками рубашка, а он все ползал по земле, сердясь на неосторожность землекопов и радуясь новым находкам.
Но иногда Иван подсаживался к нему и так же увлеченно посвящал его в тайны любимых наук. Борис узнавал о великом значении для археологии керамики — вот этих потешных черепков; о море, которое было на этом месте семьдесят миллионов лет назад; об известковых холмах — кладбище морских моллюсков.
— Ты сам потом увидишь, — рассказывал Иван, — в известняках встречаются отпечатки ракушек и даже отдельные окаменелые раковины, а в глубине холмов, в еще более древних слоях — это до третичного периода — находят остатки ископаемых позвоночных: огромные кости, тоже окаменелые, конечно.
Узнал Борис и историю народа, населявшего земли между Днестром и Дунаем, о том, что прежде молдаване назывались влахами, что произошли они от древнейшего коренного населения Дакии, которую в первом веке нашей эры завоевал римский император Траян.
— Отсюда и романский строй нашего языка, как и у румын, — рассказывал Иван. — Римляне тогда наступали на восток, но восточнославянские племена преградили им
