Читаем без скачивания Потерянный разум - Сергей Кара-Мурза

Председатель комитета по промышленной политике Свердловской областной думы H. Шаймарданов сказал в интервью: “В сети Свердловской области нужно вложить 60 млрд. рублей. Таких денег нет ни у кого. Потому реформу и спихнули на регионы, по сути, заморозили. Hо при износе инфраструктуры жилкомхоза от 80 до 100% привлечение сюда инвестиций — дело нереальное. В этих условиях бизнес в ЖКХ только кажется лакомым куском”29.

Важным объектом гипостазирования стало и понятие “частной инициативы”. Как будто в ней кроется какая-то магическая сила, как у “невидимой руки рынка”. В.В.Путин делает такое утверждение: “Очевидно, что мотором экономического роста является частная инициатива — как российского, так и зарубежного бизнеса, работающего на российской территории”.

Почему же это “очевидно”? Как раз наоборот. Это не очевидность, а постулат либеральной доктрины времен Адама Смита, который давно уже опровергнут историческим опытом. Мотором экономического роста, начиная с цивилизаций Тигра и Евфрата с их каналами и дамбами, являются большие организации людей, способные разрешать противоречия интересов, координировать усилия и мобилизовать ресурсы в масштабах, недоступных для частной инициативы. Наиболее высокие темпы и качество экономического роста были достигнуты в СССР в 30-е годы, во время Отечественной войны и в ходе восстановительной программы. Это — общепризнанный в мировой экономической науке факт.

Возьмем реальность наших дней — экономику США, светоча и маяка наших либеральных реформаторов. Из большого кризиса 30-х годов эта экономика вылезла благодаря вмешательству государства («Новый курс»), а главное, благодаря введению принципов административно-командной экономики времен войны. После окончания войны все были уверены, что США снова сползут в депрессию, если вернутся к примату частной инициативы. Н.Хомский пишет: «Деловая пресса была откровенна на этот счет. Журналы «Fortune» и «Business Week» писали, что наукоемкая промышленность не может выжить «в условиях неограниченной, конкурентной, несубсидируемой экономики свободного предпринимательства» и что «правительство является единственным возможным ее спасителем».

Н.Хомский подробно разбирает одну большую государственную программу США — создания новых технологий и их передачи в частный сектор. «Масштабы программы, — пишет Н.Хомский — быстро расширялись в период правления администрации Рейгана, которая вышла за все мыслимые рамки, нарушая принципы рынка… При Рейгане главная исследовательская структура Пентагона, ДАРПА, автивно занималась внедрением в различных областях новых технологий… Это Управление занималось также учреждением внедренческих компаний. Журнал «Science» поместил статью, в которой отмечается, что при Рейгане и Буше «ДАРПА стало основной рыночной силой в передаче новых технологий нарождающимся отраслям промышленности». Администрация Рейгана, кроме того, в два раза увеличила защитные барьеры; она побила все послевоенные рекорды в области протекционизма»30.

Но все это в политкорректных выражениях представляется как действие «невидимой руки рынка». Н.Хомский пишет о недавнем курьезном случае — о том, как Глава Федеральной резервной системы (Центробанка США) А.Гринспен в 1998 г. выступал перед редакторами американских газет: «Он страстно говорил о чудодейственных свойствах рынка, об удивительных вещах, которые стали возможны благодаря тому, что потребитель проголосовал за них своим кошельком и т.д. Он привел несколько примеров: Интернет, компьютеры, информационные технологии, лазеры, спутники, транзисторы. Любопытный список: в нем приведены классические примеры творческого потенциала и производственных возможностей государственного сектора экономики.

Что касается Интернета, эта система в течение 30 лет разрабатывалась, развивалась и финансировалась главным образом в рамках госсектора, в основном Пентагоном, затем Национальным научным фондом: это относится к большей части аппаратных средств, программного обеспечения, новаторских идей, технологий и т.д. Только в последние два года она была передана таким людям, как Билл Гейтс, который заслуживает восхищения, по крайней мере, за свою честность: он объясняет достигнутый им успех способностью «присваивать и развивать» идеи других, а эти «другие», как правило, работают в госсекторе. В случае с Интернетом предпочтения потребителя не играли почти никакой роли; и то же самое можно сказать применительно к ключевым этапам разработки компьютеров, информационных технологий и всего остального — если под словом «потребитель» не подразумевается американское правительство, то есть государственные субсидии»31.

Другие примеры — экономический рост Японии, стран Юго-Восточной Азии, сегодня Китая. В этих случаях мотором была не “частная” инициатива, а большие государственные программы развития, в которых с высокой степенью координации соединялись предприятия разных типов и даже разные уклады. Недавно в Японии опубликован многотомный обзор японской программы экономического развития начиная со Второй мировой войны. В нем говорится, что “Япония отклонила неолиберальные доктрины своих американских советников, избрав вместо этого форму индустриальной политики, отводившую преобладающую роль государству”. Примерно то же самое пишет председатель Совета экономических советников при Клинтоне лауреат Нобелевской премии Дж.Стиглиц об “уроках восточно-азиатского чуда”, где “правительство взяло на себя основную ответственность за осуществление экономического роста”, отбросив “религию” рынка32.

Да и мы сами видим, что если бы в РФ все отдали в руки частной инициативы, да еще предоставили ей экономическую свободу, то всех нас уже до нитки бы раздели и за рубеж наше рванье отправили.

Глава 3. Учебные примеры гипостазирования: Свобода, демократия, гласность

Глубокая деформация сознания произошла в связи с интенсивным использованием идеологами понятий свобода и демократия. Этим абстрактным и многозначным понятиям придавали значение каких-то реальных сущностей — и ради них ломали устойчивые, необходимые для жизни установления и отношения.

Перестройка началась с того, что были разрушены всякие разумные очертания самого понятия демократии. Из истории мы знали, что такое античная демократия — у нее были вполне конкретные признаки. Затем, на протяжении веков, в разных странах и культурах существовало множество политических режимов и общественных институтов, которые обладали теми или иными признаками демократических отношений (например, казачий круг, сход сельской общины, вече Новгорода). Знали мы и о буржуазной демократии западного общества, специфической политической системе со своими специфическими институтами. И вдруг в сознание стали накачивать образ некой абсолютной демократии вне времени и пространства, которую мы должны немедленно внедрить у себя в стране, ломая прежнее жизнеустройство.

Этот образ стал такой всемогущей сущностью, что нельзя было не только сказать что-то против него, но даже усомниться, задать вопрос. Политики использовали его как дубинку — при том, что это понятие стало наполняться не только разнородными, но прямо взаимоисключающими элементами. Идеологи избегали давать этому понятию связное определение, а люди и не спрашивали — хотя никакого молчаливого согласия относительно смысла этого слова в нашем обществе не было, а значит, его употребление как общеизвестного и однозначно понимаемого термина нарушало нормы рациональности.

В специальной малотиражной литературе указывалось на неправомерность, а часто и на абсурдность использования слова «демократия» в разных контекстах перестройки. Политики не обращали на эти предупреждения никакого внимания. Например, Г.Х.Попов считал, что демократическому движению присущи экстремизм и национализм, что совершенно несовместимо с главными родовыми признаками демократии. Обычным выражением стало тогда «радикальные демократы» — нелепое сочетание двух несовместимых качеств33.

Выступая в 1990 г. в МГУ, А.Н.Яковлев поучал: “До сих пор во многих сидит или раб, или маленький городовой, полицмейстер, этакий маленький сталин. Я не знаю, вот вы, молодые ребята, не ловите себя на мысли: думаешь вроде бы демократически, радикально, но вдруг конкретный вопрос — и начинаются внутренние распри. Сразу вторгаются какие-то сторонние морально-психологические факторы, возникают какие-то неуловимые помехи”34.

Это заявление по смыслу чудовищное — в сознании, дескать, не должно быть никаких тормозов, никаких “полицмейстеров”, на него не должны влиять никакие “морально-психологические факторы”. Это — утопия освобождения разума от совести, превращения разума в интеллект, утопия создания из разумного человека искусственного гомункула. Устранение из сознания запретов нравственности ради того, чтобы “думать демократически, радикально”, как раз и ведет к разрушению рациональности, ибо при устранении постулатов этики повисает в пустоте и логика, эта “полиция нравов интеллигенции”.