Читаем без скачивания Священная кровь - Айбек

— Юлчи, поторопись, братец, с водой!

Лето шло на убыль, по утрам все прохладней становился воздух, но в полуденную пору солнце еще жгло так яростно, точно на головы людей с неба лились потоки белого пламени.

В один из таких ясных, жарких дней Ярмат, обычно ведавший приготовлением пищи, несколько запоздал. Солнце уже подкатилось к самому зениту, а сигнала на отдых все не было. Юлчи, голый до пояса, с обмотанной платком головой, упорно продолжал взмахивать кетменем, но Алиахун, работавший рядом, не выдержал: он тяжело перевел дух и, стирая пот со своего широкого, кофейного цвета лица, проговорил:

— Нет больше сил, Юлчи-палван[38]! И в брюхе пусто. Ярмат твой, муж блудницы, видно, уморить ас хочет.

— Время еще не подошло, Ахун.

— Нет, прошло уже. Брюхо мое, что хорошие часы, правильно показывает.

Проработав еще с полчаса, Юлчи с Алиахуном вскинули на плечи кетмени и направились к стану.

В верхнем конце байского участка была довольно высокая насыпная площадка, обсаженная джидой. Она-то и служила станом для батраков и поденщиков. Отсюда хорошо было видно все байское поле. Пять больших развесистых деревьев джиды в любое время дня покрывали площадку густой тенью и хоть на короткое время дарили покой и прохладу измученным тяжелой работой людям.

Алиахун, как только ступил на площадку, тотчас достал сложенную между ветвей джиды какую-то рвань, служившую ему и халатом и подстилкой, раскинул ее в тени и растянулся, широко разбросав ноги. Отдохнув немного, он поднялся, вытащил из грязной, засаленной от пота тюбетейки иголку, раздобыл откуда-то нитку и принялся чинить усеянную заплатами рубаху. Юлчи присел рядом на корточки, наблюдая за работой новоявленной «швеи».

Вскоре подошел к стану молодой киргиз Ораз, а за ним притащились и другие поденщики. Все они растянулись где попало. Некоторые, не в силах вымолвить слова, устало дремали. Ораз, прислонившись к стволу джиды, по привычке тут же потянулся за самодельной маленькой домброй.

Юлчи полюбил киргиза. Он проводил с ним почти все вечера, беседуя и слушая его домбру.

Оразу было семнадцать лет, когда один бай-скотопромышленник, приезжавший ежегодно для закупок на Каркару, нанял его за восемь рублей в год и привез в Ташкент. Три года проработал Ораз у своего первого хозяина и, хоть привык ко всяким лишениям, не выдержал побоев: когда до срока возвращения на родину оставался всего один год, он ушел от купца и нанялся батраком к богатому землевладельцу. Но оказалось, что и этот бай не лучше первого. Прожив у нового хозяина два года, он снова вынужден был уйти. Так Ораз мыкал горе у порогов многих баев и все не мог возвратиться домой. Наконец, год назад он нанялся батраком к Мирзе-Каримбаю. Одежда на Оразе была рваная, но сам он был парень красивый, веселый и общительный. Он так хорошо говорил по-узбекски, что, если бы не узкие глаза и немного скуластое крупное лицо, никто никогда не принял бы его за киргиза.

Ораз любил подшучивать над Алиахуном. И на этот раз, побренчав на домбре, он обратился к кашгарцу:

— Алиахун, нам давно бы надо было подыскать какую-нибудь хозяйственную старушку. Очень хорошо, что она сама объявилась. Вы и мне штаны почините!

Загрубелые, привыкшие к кетменю руки Алиахуна плохо владели иглой. Весь поглощенный необычным для него занятием, с сосредоточенно-прищуренным глазом, он делал крупные неумелые стежки и ворчливо ронял в ответ на шутку короткие фразы:

— Ты еще младенец… Ходи без штанов, в одной рубашке… — Кашгарец подвернул непослушный уголок заплаты. — Пропади она, бродячая жизнь… Надоело. Не чинить — значит с рубахой расстаться… Бедность гоняет человека… из страны в страну. Думал: приоденусь… скоплю в поясе десяток-другой царских бумажек… вернусь в родной край… А все далек от цели… Будь оно проклято, это скитание! Дома я и в руках не держал иглы… Никогда, ей-богу!.. Жена там осталась у меня что красная роза… — Алиахун хлопнул себя по лбу. — Вах, вах, несчастная моя голова! Ей-богу, что красная роза! Вспомню — сердце кровью обливается… А тебя, Ораз-бай, какие ветры принесли сюда из степей? Кто остался там у тебя? Невеста, зазноба?.. Э, кому ты нужен, бобыль!

Ораз рассмеялся:

— Ау тебя жена вправду есть или только разговоры одни?

Алиахун скривил губы: неужели, мол, я стану врать! — не шутливым пренебрежением посмотрел на Ораза:

— Чудак! Сказал же тебе — как красная розочка!.. Кашгарские девушки и молодицы — они все что спелые яблоки. Да что ты можешь понимать в этом, степняк!..

Ораз рассмеялся снова.

— Степь моя лучше тысячи городов, Ахун! И девушки у нас веселые и приветливые. Ласковым словом, милой улыбкой заставляют они огнем пылать сердца джигитов. В степи я каждый день с девушками гулял. Хоть и молод был, была и у меня любимая. Очень красивая девушка, певунья-девушка! Теперь она уже, наверное, замуж вышла, детей народила. А когда я покидал аул, вышли мы вечером в степь и долго сидели там, обнявшись. Плакала она, плакал я. Остаться нельзя было, отец запродал меня баю и деньги забрал — надо было кормить, одевать семью… — Ораз тряхнул головой, сдвинул на затылок войлочную шляпу. — Отправимся, Ахун, ты — в Кашгар, а я — в Каркару!

— Пешком, что ли, дурень? Денег нет…

В разговор вмешался молчавший до этого поденщик:

— Да, все дело в деньгах. Мне не довелось видеть тридевяти земель, но тридевять городов белого царя я прошел. Для бездомного батрака-бродяги и от земли до неба — один шаг, как говорится. Так жил только Шах-Машраб[39]: выйдет вечером из ворот одного города, а к утру входит в ворота другого.

— Это потому, что он был святой человек, — перебил поденщика Ярмат, подошедший с бурно кипевшим черным кумганом[40].— Когда Шах-Машраб отправлялся в дорогу, всемогущий аллах сам сокращал ему путь.

— А почему он мой путь не сокращает?! — вскричал Ораз.

— В наше время все пути коротки только для людей денежных, — продолжал поденщик. — Я много где побывал и многое повидал. Для богача, скажем, и в пустыне рай, а для бедняка… Вы хвалите каждый свой край, а будь вы там сыты, разве пришли бы сюда? Ведь правда? Вот я — здешний, ташкентский. А какой от этого толк! Вот мне уже на тридцати четвертый перевалило, а я еще не женился. Увижу женщину, разум теряю. Старуха мать измаялась в поисках невесты. В какую дверь ни сунет голову, спрашивают: купец он, дом есть, сад есть? Поденщиков, батраков, ремесленников и за людей не считают в наше время…

— Ничего удивительного. Торговые люди — это цвет страны, братец! — вставил Ярмат.

— А мы, что же, колючки, выходит! — вырвалось у Юлчи.

Чтобы прекратить этот разговор, Ярмат поспешил разостлать перед рабочими дастархан.

— Давайте-ка чай пить, — проговорил он ворчливо, — работа не ждет. Вечером наговоритесь. Языки и уши при вас и никуда не денутся.

Батраки и поденщики вставали один за другим, усаживались в кружок. Поднялся и Алиахун. Он расправил широкую волосатую грудь, с минуту смотрел в даль, дремлющую в истоме, и вдруг звонким голосом запел:

В путь-дорогу, помню, выезжал я,Милая в дверях рукой махнула.«Ты когда вернешься, друг?» — спросила,С карих глаз слезу рукой смахнула.

Много дней любимой не видал я.Каждый день «Еще увижу!» — думал,Помнил крепко, не терял надежды,«С каждым часом срок мой ближе», — думал…

Все оживились. Одобряли песню, хвалили голос Ахуна.

Вдруг за деревьями послышались мужской плач и всхлипывания. Все с удивлением обернулись в ту сторону. С покрасневшими от слез глазами подошел Шакасым — он сегодня не выходил на работу, сидел в своем шалаше возле больной жены.

— Скончалась моя страдалица, моя горемычная! Сейчас на руках у меня душу отдала. О, горе мне!..

От волнения у всех сдавило горло. Над площадкой нависло гнетущее молчание. Наконец сначала Алиахун, а за ним и другие принялись утешать Шакасыма, выражать ему сочувствие.

— Ты поскорее сообщи отцу-матери, — посоветовал Юлчи.

— Нет у нее, бедняги, никого, сиротой выросла. Оба мы с ней бездомные. — Шакасым еще горше заплакал, затем, пересилив слезы, попросил Ярмата: — Нельзя ли раздобыть у хозяина хоть немного денег? Сегодня до вечера надо похоронить ее. Можно ли в такую жару держать тело в шалаше, да еще при малом ребенке?

— Дни жаркие, до завтра оставлять нельзя, — поддержал его Ораз.

Ярмат в смущении покачал головой и принялся пощипывать свою реденькую маленькую бородку.

— Хозяин в городе, — проговорил он наконец, — а пока из города обернешься — и день кончится. Сегодня похоронить не успеете…

Юлчи с досадой возразил:

— Деньги, наверное, и у хозяйки найдутся.

— Есть у нее, знаю, да скупа она, — пробормотал Ярмат. — Кисеи на саван дала бы, и то большое дело.