Читаем без скачивания Чистое и порочное - Сидони-Габриель Колетт

Память об этом человеке мне дорога. Я никогда не испытывала недостатка в добрых друзьях, но реже в моей жизни встречались друзья, которые не были добрыми, те, что из-за чувственности, как бы витавшей в воздухе между ними и мной, казались немного враждебными, поначалу блестящими, а затем потухшими… Мне нравилось, что Дамьен прикован к своему заблуждению, как мы именуем веру, которую не исповедуем. Кроме того, он соответствует моему неизменному пристрастию к таинственной пустоте, к некоторым избранным существам с их постоянной так называемой парадоксальной уравновешенностью, в особенности пристрастию к разнообразию и незыблемости их чувственного кодекса чести. Не просто кодекса чести, а поэзии, как у Дамьена, который вносил лиризм в слова «дайте им умереть», а также лирически покидал – «я был просто обязан» – своих возлюбленных. Я не хотела приводить его в изумление, указав, что в словах «я был просто обязан» коренится его простодушие и что, намереваясь быть расчётливым, он ведёт себя как поэт и фаталист. Его неблагодарное горячо любимое дело загоняло его в тупик, и я могла бы немало о нём узнать от него самого, если бы он, противясь осмысленной схватке, не прибегал к шарлатанству хищников, наставляющих своих отпрысков: «Смотрите: вот так я прыгаю, и так же должны прыгать вы». – «Почему?» – «Потому что так следует прыгать».

Я блуждаю в тени этого воспоминания. Если Дамьен ещё жив, ему за семьдесят. Пришла ли пора его избавления? Чего он стоит, добившись освобождения? Если он прочтёт эти строки и эту книгу, которой я пытаюсь внести свой личный вклад в сокровищницу познания чувств, он улыбнётся улыбкой невозмутимого ничтожного господина и пожмёт плечами. Если он женился на склоне лет на какой-нибудь славной особе, то он скрывает от неё свою былую сущность Дамьена: в ней – его последнее утешение и предсмертная тень. Какой другой конец приличествует Дамьену, как не преждевременная кончина? Однако преждевременная смерть не грозит человеку, давшему подобный обет завоевателя, одинокого и бесплодного беглеца; он давно созрел для смерти.

Он воплощал тип человека, которого другие мужчины единодушно называют «субъектом, не представляющим ни малейшего интереса». Я видела, как, сталкиваясь с обычными мужчинами, он мгновенно терялся, ощущая неловкость от их соседства. Если они рассказывали в его присутствии «бабские сплетни», он лишь подавал с места реплики. Однако вокруг него распространялось некое поле, столь же неуловимое, как запах духов, которое мало-помалу воспринимали присутствующие мужчины, и оно внушало им неприязнь. Они объясняли свои чувства как могли. «Чем он занимается, этот тип? – спросил меня один из них. – Я не могу его раскусить. Готов поспорить, что он педераст». Я позабавилась тем, что этот мнительный человек так наивно выдал свою собственную очевидную двойственность: он весь вспотел от волнения, был напряжён, как недотрога перед сильным соблазном, и бросал на подозреваемого презрительные взгляды, которые я подметила у одной из любовниц Дамьена, прежде чем она отдалась ему. Поначалу она тоже именовала его «субъектом». Когда она сидела рядом с ним, а затем вставала, она хлопала по своей юбке, точно стряхивая крошки, и меня поражал этот жест, смахивающий на болезненный тик.

– Оставьте её в покое, – сказала я Дамьену.

– Я ничего ей не говорю, – ответил он. Действительно, он всего лишь держался подле неё и говорил ей довольно банальные слова. Она же неизменно нервно вскакивала и не таясь направлялась к выходу, будь то терраса казино, окно гостиной или дверь, ведущая в сад… Он был вполне доволен и тоже поднимался с места. Вернувшись, она принималась искать Дамьена вслепую; иными словами, я видела, как раздуваются, втягивая воздух, крылья её безупречного маленького носика и как она двигает пустые стулья быстрыми резкими движениями. Она-то и навела меня на мысль, что все мы, находясь возле этого человека, дышали некоей сладостной отрадой, которую я, несомненно, ласкательно приписываю обонянию – самому благородному из наших органов чувств.

Дальнейшие отношения любовников разворачивались традиционно: юная женщина то краснела, то бледнела у всех на виду, делалась то угрюмой, то весёлой, казалась всё более старой, пока сопротивлялась, и резко помолодела, когда перестала сопротивляться. В час, когда, по выражению Дамьена, в соответствии с присущей ему убеждённостью, «я был просто обязан…», она бесследно исчезла, словно Дамьен бросил её на дно колодца.

Вероятно, он выглядит бледно в моём изложении, этот злополучный человек, раздававший наслаждения всем подряд, но, видимо, он был неспособен составить счастье одной-единственной женщины, даже если бы этого захотел. Он также заходил по-своему «слишком далеко» – в том смысле, что предоставлял даруемому им удовольствию неограниченный кредит. Что терзает любовника сильнее: навязчивая идея силы или навязчивая идея полового бессилия?

Что бы сказал Дамьен, встретив женщину, которая обманывает мужчин, великодушно симулируя наслаждение? На этот счёт я спокойна: он неизбежно сталкивался с Шарлоттой, и, должно быть, не раз.

Она потчевала его своими надтреснутыми руладами, отворачивая лицо, и между тем волосы падали ей на лоб, щёки, полузакрытые ясные глаза, неравнодушные к радости своего повелителя… У Шарлотт почти неизменно длинные волосы…

В то время, когда Дамьен не вызывал у меня никаких чувств – или мне это казалось, – я намекнула ему, что мы могли бы стать неплохой парой для путешествия, парой учтиво эгоистичных и покладистых спутников, обожающих долгие паузы…

– Я предпочитаю путешествовать только с женщинами, – ответил он.

Мягкий тон мог бы заставить проглотить эту колкость… Но он испугался, что я рассердилась, и «уладил» дело ещё более грубым оскорблением:

– Разве вы женщина? Уж не взыщите… Соперник, посрамлённый другим соперником, тем не менее отдаёт дань превосходящей скорости противника с его врождённой способностью покрывать дистанцию так, что ветер свистит в ушах. Слова Дамьена довольно долго причиняли мне боль; волею судьбы они стали одними из последних его слов. Мне не представилось больше случая признаться ему, что в тот период я в глубине души страстно желала быть женщиной. Я не намекаю на свой прежний облик, рассчитанный на публику, который я нарочито упорядочила, вплоть до его мифической стороны, внешних мелочей и костюма.

Я имею в виду ту неподдельную психическую дву-полость, поражающую некоторых людей недюжинного склада. Безапелляционные речи Дамьена рассердили меня, так как я надеялась тогда сбросить с себя эту двойственность, избавиться от её изъянов и преимуществ и швырнуть их ещё неостывшими к ногам мужчины, которому я предлагала недурное женское тело с его, возможно, призрачным призванием рабыни. Однако мужчина не ошибался на этот счёт. Он распознал во мне мужские черты, которые я была не в силах определить, и поспешил прочь, хотя испытывал искушение. Затем он вернулся, преисполненный досады и недоверия. Тогда мне и в голову не пришло воспользоваться предостережением, которое мне дал Дамьен.