Читаем без скачивания Моего айдола осуждают - Усами Рин

Постепенно я стала испытывать воодушевление от того, что специально мучаю свое тело и уродую его, я поняла, что подсознательно стремлюсь испытать боль и тяжесть. Я словно отнимаю у себя физическую силу, деньги, время – все, что имею, и вкладываю это во что-то. Так я будто очищаюсь. Пока я вкладываюсь во что-то в обмен на муки, мне кажется, что мое существование имеет смысл. У меня не было особых новостей, но я все равно каждый день обновляла блог. Общее количество просмотров росло, но для каждого отдельного поста падало. Мне стало в тягость даже просматривать соцсети, и я вышла из аккаунтов. Не нужны мне никакие просмотры, я буду просто всей душой болеть за своего кумира.

В медкабинете время не движется. Звук звонка, внезапный шум в коридоре сразу после звонка, шорох листьев на улице – все это кажется далеким, когда лежишь на белой прохладной кушетке. Я отвожу глаза от потолка с узором из тонких белых и серых полос. Зрение фокусируется на серебристом карнизе для штор, отражающем свет, а потом резкость снова пропадает. Летом я очень сильно похудела, и, наверное, поэтому в голове теперь постоянный туман, и поскольку я вошла в новый семестр, скажем так, не совсем в форме из-за нарушенного ритма жизни, то не смогла выдерживать нужный темп. Когда смотрю, перед глазами справа плавает красное пятнышко, словно сгусток крови, на лице высыпали прыщи. Это безобразие, сказала мама про прыщи. В Сети предлагали бережно умывать и увлажнять кожу, но в моем случае внешних мер явно было недостаточно; так или иначе, я умывалась несколько раз в день и отрастила челку, чтобы прятать лицо. Если я долго сидела в ванне, потом, когда вставала, у меня кружилась голова, и головокружение не прекращалось. Я не доделала задание, забыла распечатки по классической литературе, а если бы не слушала весь вечер колыбельную, которую он исполнял а капелла, не смогла бы заснуть, поэтому уши болели от наушников. Почти все уроки я провела лежа на парте, но на четвертом уроке нужно было в группах по пять человек делать перевод с английского, поэтому пришлось вставать. Тучи закрыли небо, в классе стоял полумрак, почти никто не разговаривал – или мне так казалось. Не поднимая головы от парты, я схватила ее руками за края и передвинула. Сама собой возникла толчея, учеников расставили по местам, и только я не успела вписаться в общий круг, продолжая держать парту расставленными руками. Лицо горело, я оглядывала всех по одному, и мне казалось, что все смотрят на меня сердито, и я окончательно оцепенела. Звук часовой стрелки застрял в груди.

В тело невольно возвращается ощущение, которое возникло несколько часов назад, и я сворачиваюсь клубочком. Пытаюсь раствориться в сне, а медсестра чуть приоткрывает занавески: «Акари, послушай, с тобой хочет поговорить Арисима-сэнсэй». Я привстаю. Поскольку я лежала на боку, внутренние органы сдвинулись и теперь слегка подрагивают где-то в утробе. В глубине кабинета сидит наш классный руководитель. Все учителя, заходя в медкабинет, ведут себя и выглядят не так, как в классе или в учительской.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он то ли шутливо, то ли устало. Ему где-то под сорок, он говорит, почти не двигая губами. В классе его голос звучит тихо, но здесь – в самый раз. Меня провели в смежную с медкабинетом комнату для консультаций, устроенную там, чтобы не нарушать право учеников на неприкосновенность личной жизни. Не успел классный сесть, как сразу начал:

– В последнее время многие учителя сообщают мне, что ты пропускаешь уроки.

– Извините.

– Ты устала?

– Да.

– А из-за чего?

– Ну, просто.

Классный удивленно поднял брови домиком, и его лицо приняло нарочито задумчивое выражение.

– Такое бывает, я понимаю, но ты рискуешь остаться на второй год. Впрочем, ты и сама, наверное, об этом догадываешься.

Классный вкратце повторил примерно то же самое, что мне неоднократно говорили дома: если останешься на второй год, потом решишь вообще бросить школу, а что будет, если бросишь школу? Но потом он спросил:

– Тебе трудно учиться?

– Ну, у меня не получается.

– А почему, как ты думаешь?

Мне показалось, что мне сдавили горло. Это я бы хотела спросить, почему у меня не получается. Подступили слезы. Но до того как они потекли, я подумала, что на прыщавом лице слезы будут выглядеть ужасно, и сдержалась. Вот сестра на моем месте сразу бы разревелась, но мне кажется стыдным пользоваться чьей-то добротой. У меня возникло ощущение, что я проигрываю своему телу. Я чуть разжала зубы. Расслабив лицевые мышцы, я попробовала переключиться. Откуда-то сквозило. В комнате для консультаций не хватало кислорода, и казалось, что потолок и стены на меня давят. Классный не читал нотаций – он принялся убеждать:

– Но мне все-таки кажется, что лучше закончить школу, постараться изо всех сил. Нужно ведь и о будущем подумать.

Мне казалось, он говорит толковые вещи, но его слова перекрывал голос в голове: «Ох и тяжело же мне сейчас!» В тот момент я не могла сделать выбор между тем, что нужно услышать и принять, а от чего бежать, чтобы защититься.

Про то, что я остаюсь на второй год, я услышала в марте, когда заканчивала второй год старшей школы[19]. Возвращаясь домой, до ближайшей к школе станции мы шли вместе с мамой, которая присутствовала на собеседовании. Казалось, чувство порезанного на кусочки времени, когда я свободно болтаюсь в пространстве, – чувство, возникающее у меня, когда я сижу в медкабинете или пораньше отпрашиваюсь домой, – усилилось и передалось маме. Мы не плакали, но обе шли с такими лицами, будто обессилели от слез. Странное ощущение. Я подумала, что, даже оставшись на второй год, я ничего не изменю, поэтому решила бросить школу.

Когда я еще посещала школу, я шла туда, слушая его музыку. Я топала к станции, запуская медленные баллады в те дни, когда был запас времени, и быстрые новые мелодии в те дни, когда спешила. Время в пути до станции то сжималось, то растягивалось в зависимости от темпа мелодии, музыка управляла шириной шага и ритмом ходьбы.

Чтобы управлять своим телом, нужна сила духа. Мне гораздо легче двигаться, когда меня влечет за собой музыка, как если бы я ехала на поезде или на эскалаторе. Люди, сидящие на пассажирских сиденьях в поезде во второй половине дня, выглядят беззаботными, какими-то мирными – я думаю, это потому, что их охватывает спокойствие от того, что они «перемещаются». Спокойствие от того, что ты не двигаешься, но при этом перемещаешься, позволяет беззаботно играть в телефон или спать. То же испытываешь, когда в каком-нибудь зале ожидания, в помещении, где даже лучи солнца холодны, сидишь, и «ждешь» чего-то, накинув пальто, и все равно ощущаешь тепло, и можешь вздохнуть спокойно. И совсем другое дело, когда ты на диване в собственном доме, закутанный в одеяло, пропитанное теплом и запахом твоего тела, – неважно, играешь ты в игру или просто дремлешь, – по мере того как садится солнце, в душе усиливается паника. Мне кажется, что иногда время, когда ты ничего не делаешь, более мучительно, чем время, когда ты чем-то занят.

Когда я в семейном чате написала о своем решении уйти из школы, сестра ответила: «Ясно. Намучилась, бедняжка. Ну и молодец». И вечером, внезапно войдя ко мне в комнату, она тоже сказала:

– Тебе, наверное, тяжело. Нужно немного отдохнуть.

Она обвела взглядом мою голубую комнату, как будто ей было неуютно здесь находиться. Мама обычно бесцеремонно входит ко мне, но сестра, комната которой находится рядом, давненько ко мне не заглядывала.