Читаем без скачивания Секретная предыстория 1937 года. Сталин против красных олигархов - Сергей Цыркун

Теперь представим себе мысли и чувства другого, будущего надзирателя, молодого Ягоды, когда он прогуливался по сумрачным московским улицам, наблюдая тяжелую, изматывающую работу шатающихся от голода трудящихся, прислушиваясь к матерной брани и угрозам конвоиров-красноармейцев, к лихой пальбе в воздух и по окнам проносящихся мимо в автомобилях подвыпивших комиссаров. От массы трудящихся и трудовой повинности бывшего анархиста защищал партбилет Компартии в кармане. С таким партбилетом можно было и вообще нигде не работать, хотя советская Конституция провозглашала труд всеобщей обязанностью. Даже то обстоятельство, что до революции юный Ягода дважды обокрал Свердлова-старшего, не вызывало к нему предубеждения в партийных кругах: воровство среди большевиков не считалось предосудительным делом. Партбилет служил надежнейшей защитою проворовавшемуся коммунисту. У некоторых из них, впрочем, подобные наклонности восходят еще к их дореволюционной жизни. Журналист, прозаик и литературный критик А. А. Яблоновский свидетельствовал, что Троцкий «однажды унес, украл из редакции «Киевской мысли» чью-то шубу».[78] Виднейший после Троцкого партийный публицист, член ЦК и секретарь Исполкома Коминтерна К. Радек взял этот псевдоним от польского слова kradek («вор») после того, как его уличили в краже пальто одного из товарищей по партии.[79] Член Совнаркома, нарком по морским делам Павел Дыбенко имел судимость за кражу матросского бушлата.[80] Даже И. В. Джугашвили (Сталин), отличавшийся среди других большевиков крайней непритязательностью в быту, в 1913 г. не устоял перед соблазном присвоить библиотеку умершего ссыльного И. Ф. Дубровинского,[81] хотя в данном случае следует признать, что им руководила не столько жадность, сколько отличавшая его с детства страсть к чтению.[82]

Неудивительно, что после революции вышедшие из подполья вожди оказались нечисты на руку. В качестве иллюстрации скажем пару слов о близком к большевикам махровом авантюристе А. Хоштария. Он происходил из кутаисских дворян, однако его отец Мефодий Хоштария перешел в духовное сословие; он отличался при этом столь буйным нравом, что по распоряжению княгини Дадиани был посажен на цепь. Этот факт — единственная точка соприкосновения Хоштарии-младшего с революционным движением; в остальном его соединяли с пламенными революционерами сугубо меркантильные узы. Наш Хоштария оказался большим плутом; женившись на дочери богатого потийского купца, он сумел втереться в доверие известному миллионеру Лианозову и по его протекции в 1915 г. вошел в состав правления Русско-персидского лесопромышленного и торгового акционерного общества. На содержании у него находился известный впоследствии большевик Буду Мдивани, имевший кличку Бочка, до революции приятель И. В. Джугашвили (Сталина), после революции видный троцкист. Бывший актер Тифлисского театра, Мдивани служил в доме Хоштарии в качестве застольного тамады.[83] После революции он же, в качестве советского торгпреда в Персии, помог Хоштарии стать акционером Советско-персидского банка, а затем продать советскому правительству «права» Хоштарии на разработку семнанской нефти. «Права» оказались поддельными; тогда Хоштария предложил советскому правительству подкупить персидских министров с тем, чтобы они признали советские «права» на семнанскую нефть. Через члена ЦК Г. Пятакова, который тоже был в большой дружбе с Хоштарией, вопрос был решен положительно. Однако деньги, предназначаемые в виде взяток персам, Хоштария прикарманил. Он также пытался с помощью Мдивани продать советскому правительству лесопильный завод. Как впоследствии оказалось, этот завод в действительности не существовал. В общей сложности благодаря Мдивани и Пятакову Хоштария вытянул из советского правительства два с половиною миллиона рублей, ничего не дав взамен.[84] Тот же источник сообщает о том, как подкупленный зампред советского хлопкового комитета купил в Персии у купца Алиева голые стены под видом хлопкового завода, а закупщик шерсти Александров состоял в компании с поставщиком шерсти Комаровым, в итоге: «Комарову платят высшие цены, а шерсть сдается какая угодно».[85] В то время воровали везде, даже во Втором доме Советов, управляющий которым, некто Романов, «наворовал серебра и разных дорогих предметов на два миллиона».[86] И это при том, что гражданам Советской республики в период «военного коммунизма» запрещалось владеть имуществом более чем на 10 тысяч рублей.

Партийных коррупционеров пытались провести через так называемое партийное следствие — Комиссию партийного контроля (КПК). Расследование по делам КПК было поручено «кровавой латышке» Штальберг, которая в прошлом любила лично приводить выносимые ею же смертные приговоры в исполнение.[87] В своем кругу она откровенничала: «Раньше я бы их всех просто приговорила к расстрелу, а сейчас приходится с ними цацкаться да разбираться». Однако руки у нее были коротки: в тех случаях, когда проворовавшийся партиец имел серьезных покровителей, ЦКК оказывалась бессильна.[88]

Из всего этого Ягода мог сделать лишь один важный вывод: близость к партийному руководству дает совершенную индульгенцию. Вот что значил для него партбилет. Однако он не давал пропуска в роскошные загородные дворцы, где блаженствовал Троцкий. Нетрудно предположить, что именно в этот момент, глядя на строящих «военный коммунизм» трудармейцев и их грубых, злобных, как собаки, конвоиров, Ягода сделал открытие, предопределившее его дальнейшую судьбу. Он воочию увидел, что дворец Троцкого отделен от копошащейся в грязи и мусоре массы трудящихся штыками охранников, и ничем иным. Что если ему возглавить этих охранников? С этого момента Ягода посвятил данной цели каждый шаг своей жизни. Со временем он станет главным конвоиром страны, он построит свой собственный «военный коммунизм» под названием ГУЛАГ, он будет не хуже Троцкого прохлаждаться в загородных дворцах и станет таким же «полудержавным властелином». Будет у Ягоды и свой поезд, только для поездок не на фронт, а на курорты.[89] Но невозможно проделать этот путь иначе, чем проскальзывая сквозь непролазные джунгли внутрипартийных интриг в кремлевском руководстве.

Тем временем политика «военного коммунизма», основанная на массовых реквизициях и казнях, взятии заложников среди мирного населения и т. п., привела к выступлениям голодных рабочих, восстаниям крестьян. ВЧК покрыла всю страну сетью переполненных тюрем, где, по словам совместного приказа Дзержинского и Ягоды, «сидят главным образом рабочие и крестьяне, а не буржуи».[90] В итоге встревоженная партийная верхушка провозгласила временное отступление от практики «военного коммунизма» и переход к нэпу (новой экономической политике). В письме Л. Б. Каменеву от 3 марта 1922 г., непосредственно перед XI съездом, Ленин раскрывает карты: «Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся к террору, и к террору экономическому. Иностранцы уже теперь взятками скупают наших чиновников… милые мои, придет момент, я вас за это буду вешать…».[91] Пока их не начали вешать, большевистские вожди решились во что бы то ни стало не допускать единоличной власти Троцкого. Они объединились вокруг председателя Исполкома Коминтерна Г. Е. Зиновьева. Ему постепенно удалось привлечь на свою сторону петроградскую парторганизацию, большинство членов ЦК и даже Л. Каменева, зампредседателя Совнаркома и Совета труда и обороны, председателя исполкома Моссовета, хотя тот был женат на родной сестре Троцкого Ольге, с которой познакомился осенью 1902 г. в Париже. Не слишком афишируемый конфликт между Троцким и Каменевым возник еще до революции, в августе 1910 г., когда Каменев являлся представителем большевиков в редколлегии «Правды» — газеты, издаваемой в Вене Троцким. Ввиду очередного конфликта между большевиками и меньшевиками Каменев вышел из редколлегии, а в 1912 г. Ленин начал издавать свою газету с тем же названием, что вызвало серьезные претензии со стороны Троцкого; в 1914 г., когда выяснилось, что главный редактор ленинской «Правды» Мирон Черномазов является агентом Охранного отделения, газету возглавил Каменев, который с этого времени надолго стал врагом Троцкого, несмотря на родственную связь.

На мартовском съезде Зиновьев и Каменев поддержали Ленина и Троцкого в деле шельмования «рабочей оппозиции»; здесь и Зиновьев, и Троцкий выступили единым фронтом. Но внутрипартийная фронда уже сложилась, и тому нашлись серьезные причины.

За годы большевистской диктатуры страна оцепенела, охваченная ужасом. Свобода слова, как и другие права и свободы, оказалась вытравлена. Общественные настроения очень метко выразил в своих статьях Максим Горький: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия… На этом пути Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления, вроде бойни под Петербургом, разгрома Москвы, уничтожения свободы слова, бессмысленных арестов…».[92] «Заставив пролетариат согласиться на уничтожение свободы печати, Ленин и приспешники узаконили этим для врагов демократии право зажимать ей рот, грозя голодом и погромами всем, кто не согласен с деспотизмом Ленина — Троцкого, эти «вожди» оправдывают деспотизм власти, против которого так мучительно долго боролись все лучшие силы страны… Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России — русский народ заплатит за это озерами крови».[93] Пока это не касалось партийной верхушки, она спокойно и даже с одобрением смотрела на подавление прочего населения. Однако арест фанатика-большевика Гавриила Мясникова вызвал у нее чувство страха.