Читаем без скачивания Миры под лезвием секиры. Между плахой и секирой - Юрий Брайдер

А потом случилось такое, чего не ожидал никто, даже не верящий ни в сон, ни в чох, ни в вороний глаз Зяблик. Когда до водосточного желоба осталось не больше шага, один из двоих, бежавший первым, прыгнул и, пролетев по воздуху семь или восемь метров, лягушкой распластался на покатой крыше противоположного здания.

Раненый, похоже, собирался повторить трюк своего напарника, но в последний момент автоматчик успел-таки срезать его короткой очередью.

Перед тем как нырнуть в слуховое окно, человек, перепрыгнувший улицу, сорвал свой колпак и помахал им, как флагом. На его голове, среди гривы нечесаных волос, сверкнули короткие золотые рожки.

— Матерая с-сволочь! — Зяблик вскинул пистолет, но стрелять было уже не в кого.

Снизу раздался пронзительный женский визг — не то Виолетты, не то Изабеллы. Верка визжать не умела: или глотку давно прокурила, или уже отвизжала свое, который год болтаясь с ватагой Смыкова.

Спустя полчаса итоги схватки прояснились окончательно.

Трое аггелов — если только это были действительно они — полегло в подвале, четвертый напоролся на пику в подъезде, пятый, нашпигованный пулями и осколками, разбился, упав с крыши (чуть ли не на голову Изабелле, которая и подняла визг), а шестой сбежал — самым невероятным образом. Зяблик шагами измерил ширину улицы — получалось почти восемь метров, чуть меньше европейского рекорда, установленного в те времена, когда люди бегали и прыгали для собственного удовольствия, а не спасая свои шкуры.

Уходя проходными дворами, шестой аггел наскочил на оставленного в оцеплении дружинника, вооруженного только топором. Сейчас этот неудачник (совсем еще молодой парень с едва пробившейся на лице щетиной) лежал в промежутке между двумя проржавевшими мусорными баками, неестественно вывернув на сторону голову, державшуюся, наверное, только на лоскутьях кожи. Кровь, добытая из его перерезанного горла, понадобилась аггелу, чтобы оставить на стене малопонятный автограф: «Зяблик. Кузнец помнит о тебе!»

Пока Изабелла выла над покойником, приходившимся ей какой-то дальней родней, Виолетта ошарашенно спросила:

— Что это хоть за Кузнец такой?

— Каин, Кровавый кузнец, — неохотно ответил Зяблик. — Они же, гады, на Каина молятся. Ты что, не знала?

— Откуда ей знать? — заметил Смыков, старательно перерисовывая надпись в свой блокнот. — У нее, не в пример некоторым, среди аггелов приятелей нет.

Зяблик уставился на Смыкова долгим взглядом, в котором неизвестно чего было больше — удивления или жалости. Так смотрят на прокукарекавшего поросенка или на хрюкающего петуха. Потом Зяблик сказал:

— Ты, что ли, оцепление расставлял? И как же это тебя угораздило на самое бойкое место шкета безоружного сунуть?

— Не надо, братец вы мой, валить с больной головы на здоровую, — отозвался Смыков. — Сами же упустили преследуемого, а признаться в этом не хотите.

— Я упустил? — удивился Зяблик. — А чего же ты его внизу не перехватил?

— Я пожарную лестницу охранял.

— Задницу свою ты охранял! Мы их от пожарных лестниц сразу отсекли!

— Не знаю, кого вы там от чего отсекли, — Смыков пожал плечами. — Мне снизу не видно.

— Ну ты и фрукт. Смыков…

Тут с улицы донесся тревожный свист Толгая, а из-за угла выскочила запыхавшаяся Верка.

— Идите посмотрите, что там делается! — крикнула она.

Все, кроме оставшихся возле мертвеца сестриц, устремились за ней. Шли не таясь и оружие не доставали — по Веркиному лицу было понятно, что зовут посмотреть на что-то хоть и неприятное, но опасности не представляющее.

Разбившийся аггел лежал там, где и прежде, — ноги на тротуаре, голова на мостовой. Чмыхало кругами ходил возле него и напоминал кота, напоровшегося на заводную мышь. Выглядел аггел как любой человек, упавший с крыши пятого этажа,

— то есть как мешок костей.

И вот этот мешок костей шевелился, стараясь подняться.

Ноги с вывернутыми на сторону коленными суставами скребли по камню, отыскивая опору. Голова, на которой вместе с кровью засыхало что-то похожее на яичный белок, тряслась. Руки с торчащими выше запястий обломками лучевых костей, пробивших не только кожу, но и ткань рубахи, упирались в мостовую. Ангел отхаркивал зубы и черные тягучие сгустки, хрипел, дергался и снова валился на брусчатку.

— Он же мертвым был, — прошептала Верка. — Я пульс щупала.

— Вот погоди, сейчас он на ноги встанет и тебя пощупает, — зловеще пообещал Зяблик. — Аггел он и есть аггел, если только настоящий. Из человечьей шкуры вылез, а чертом стать — слабо! Вот он и пугает нас… Толгай, сделай ты с ним что-нибудь.

Пока Чмыхало вытаскивал саблю, все повернулись и, не оборачиваясь, двинулись туда, где остался драндулет. Зяблик, правда, возвратился с полдороги и, разув аггела, осмотрел его босые ступни, а потом — голову, лежавшую уже на приличном удалении от хозяина.

— Щенки они все, — сказал он, догнав ватагу. — И этот попрыгунчик, и те в подвале… А старшой ушел.

— Тебя-то они все же откуда знают? — спросил Цыпф, вспомнив о кровавой надписи на стене.

— Своим меня считают. Как раньше в военкомате говорили, неограниченно годным… Есть на мне Каинов грех. Да не один…

Как и уговаривались, всех дружинников — и живых и мертвых — погрузили в драндулет. Виолетта злорадно пообещала оставить Чмыхало в своей общине — в счет возмещения ущерба, так сказать.

— Ох, потом пожалеете, — мрачно покачал головой Зяблик. — Если этот нехристь с какой-нибудь вашей бабой ночь перекантуется, она к себе никакого другого мужика больше ни в жизнь не подпустит. Ему же без разницы, что баба, что кобылица. Дикий человек. Потерпят такое ваши благоверные?

— А мы их спрашивать не собираемся, — отрезала Виолетта, почесывая себе за ухом стволом обреза. — Пусть хоть один стоящий мужичонка на развод будет.

— Не-е, — осклабился Чмыхало. — Ялган… Неправда… Толгай землю ковырять не будет. Толгай волю любит…

Когда драндулет укатил, снова спустились в подвал и обшарили все закоулки. Кроме кое-какой еды, пары пистолетов и сотни патронов (на ближайшем толчке один патрон шел за мешок картошки), обнаружили огромную чугунную сковороду, на которой, наверное, можно было целиком зажарить теленка.

— Надолго, гады, устраивались, — Зяблик злобно плюнул на сковородку. — Даже капище свое оборудовали.

Цыпф несколько раз возвращался туда, где в рядок лежали мертвые аггелы, уже разутые, с вывернутыми карманами. Потом, воровато оглянувшись, он за ноги оттащил одного из них поближе к свету.

— Что ты его дергаешь? — неодобрительно заметил из темноты Зяблик. — Живых надо было дергать.

— Послушай… я его, кажется, раньше видел, — неуверенно сказал Цыпф, склонившись над трупом.

— Где ты его мог видеть? — Зяблик неохотно приблизился.

— Он вместе с Сарычевым в Эдем идти собирался. Я им муку и сахар отвешивал.

— Точно?

— Очень похож… Правда, я его только раз видел, мельком. Надо бы у ребят из Трехградья уточнить.

— Как же, уточнишь… Ищи-свищи их теперь…

Они отошли к стене и сели на трубу, обмотанную раздерганной теплоизоляцией.

— Видишь, какая хреновина получается, — помолчав, сказал Зяблик. — Аггелы-то какие стали! С крыши на крышу, как блохи, сигают. После смерти на карачках ползают. Что относительно этого наука может сказать?

— Читал я где-то, что у каждого человека сил в организме запасено гораздо больше, чем ему в повседневной жизни требуется. Любой из нас может в принципе на восемь метров прыгнуть или доброе дерево с корнем вывернуть. Но есть опасность, что связки и мышцы такой нагрузки не выдержат. Поэтому в нервной системе какой-то предохранитель имеется, не позволяющий Силе освобождаться сверх необходимого. Ну а в минуты смертельной опасности или сильного душевного потрясения этот предохранитель иногда срывается. Тогда человек способен и на отвесную скалу залезть, и грузовик за передок поднять, и без головы, как петух, бегать. Были такие случаи.

— Значит, ты считаешь, у аггелов на крыше такой предохранитель сорвался?

— Вот не знаю… — Цыпф развел руками.

— А тот сиволапый, что с автоматом за трубой сидел, говорит: глотали они что-то.

— Что они могли глотать?

— Про это у них самих надо было бы спросить, да уж поздно… Тебе чифирить не приходилось?

— Я и чаю-то настоящего никогда не пробовал.

— Да, теперь чая не достанешь, — вздохнул Зяблик. — А раньше, помню, заваришь в алюминиевой кружке полпачки цейлонского и цедишь себе под селедочку. Потом резвость такая наступает, что за час все дела переделаешь.

— И на восемь метров прыгнешь?

— Нет, прыгать я не пробовал. Но чувствуешь себя совсем по-другому. Орлом, а не курицей. Я про чифирь вспомнил, когда ты об Эдеме речь завел. О нем разные слухи ходят… Эдем есть Эдем. Не зря его так назвали. Там яблоко это проклятое росло. На древе познания… И, наверное, не одно только яблоко. Та флора в наш мир за Адамом и Евой не пошла, ну если только очень выхолощенная… Понимаешь, о чем я говорю? Если аггелы до какой-нибудь эдемской травки добрались, из которой чифирь можно делать, плохи наши дела.