Читаем без скачивания Гиперион - Иоганн Христиан Фридрих Гёльдерлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что могло следовать за этими «пятью первыми письмами»? Совершенно ясно, что ничего: биография героя (он же автор) на этом кончалась. Ему надо было жить дальше свою жизнь и подыскивать к ней параллели. Но нельзя не заметить, что лето 1794 г. — это низшая точка Французской революции: переворот 9 термидора (27 июля), и, что будет дальше, никто предсказать тогда не мог.
Между тем внешняя жизнь шла своим чередом. Поначалу безоблачные, отношения с юным учеником стали напряженными. Не помогли ни поездка в Йену, ни переезд в Веймар. В середине января 1795 г. Гёльдерлин получает свободу, поселяется в Йене, где надеется продолжить образование, зарабатывая себе на жизнь литературным трудом. Шиллер ему симпатизирует, предлагает сотрудничество в своем новом журнале «Оры» и в «Альманахах Муз», он знакомится с Вильгельмом Гумбольдтом, Фихте, Новалисом, наконец с Гёте, сближается с известным ему уже с Тюбингена Исааком Синклером — юристом и дипломатом, который позднее станет почти что единственным его другом. Он читает Фихте, слушает его лекции, он весь захвачен новыми идеями — его поиски истины переходят на новую ступень. Между тем Шиллер договаривается с издателем Коттой о публикации романа Гёльдерлина. Но есть ли роман?
Дошедшие до нас материалы и письма йенского периода говорят о том, что смятение поэта нарастает. Он ищет прибежища в философии, которая должна дать точку опоры в этом зыбком, колеблющемся, быстро меняющемся мире. В письме к Гегелю (который жил тогда в Швейцарии) 26 января 1795 г. (№ 94) Гёльдерлин пытается изложить некоторые свои мысли по поводу философии Фихте (к сожалению, в письме есть пробел): «...его абсолютное Я (=субстанция Спинозы) содержит всю реальность; оно — все, и, кроме него, нет ничего; следовательно, для этого абсолютного Я нет никакого объекта, ибо иначе в нем была бы не вся реальность, но сознание без объекта немыслимо, и даже если этот объект — я сам, то я как таковой необходимо являюсь ограниченным, даже если это происходит во времени, то есть не абсолютным; следовательно, в абсолютном Я сознание немыслимо, в качестве абсолютного Я я не имею сознания, поскольку я (для себя) ничто, и следовательно, абсолютное Я (для себя)[401] ничто.
Такие мысли записал я еще в Вальтерсхаузене, читая первые выпуски, непосредственно после чтения Спинозы; Фихте заверяет меня...». И дальше, после пропуска: «Его трактовка взаимодействия Я и Не-Я[402] (так он выражается) в самом деле примечательна, также его идея стремления[403] и т. п. Я должен прерваться, и прошу тебя, считай, что все это не было написано...» (очень характерно это «считай, что...», свидетельство сомнений).
Понятно, что такие мысли могли занимать ум двадцатипятилетнего человека, склонного видеть мир обобщенно, но как сделать из этого роман? Все дальше удаляется от него реальное переживание встречи с Прелестным Образом, уже напечатанный «Фрагмент» он пренебрежительно (в письме к матери) называет mein bißchen Schreiberei — примерно: «то, что я накропал» (хотя и добавляет, что оно принесло ему «не один приветливый поклон и не одно вежливое приглашение»), а весь роман — Werkchen, «произведеньице» — в другом письме, уже в марте 1795 г. (№ 96).
Он чувствует себя чужим в этом «профессорском мире», где питаются «амброзией и нектаром», и, как бы ни хвалил он «человечность в сочетании с величием» великого Гёте, более значимым остается факт, что он не узнал Гёте, встретив его у Шиллера, хотя и был ему представлен. Для профессоров же Гёльдерлин — своего рода бедный родственник, одаренный, но нуждающийся в покровительстве. «Хотел бы я знать, — писал 17 августа 1797 г. Шиллер Гёте, — абсолютно ли и при всех ли обстоятельствах эти Шмидты, эти Рихтеры (имеются в виду швабский поэт Зигфрид Шмид и Жан Поль Рихтер. — Н. Б.), эти Гёльдерлины остались бы такими субъективными, такими перенапряженными, такими односторонними, связано ли это с чем-то первичным, или же только отсутствие эстетической пищи и влияния извне и оппозиция эмпирическому миру, в котором они живут, произвели это неблагоприятное действие на их идеальную склонность. Я весьма склонен верить в последнее, и, хотя сильная и удачливая натура преодолевает все, однако же мне думается, что не один прекрасный талант погиб таким образом.
Вы делаете очень правильное замечание насчет того, что у тех, кто приходит в поэзию и т. д. из определенного сословия, есть известная серьезность и самоуглубленность (Innigkeit), но нет свободы, покоя и ясности. Серьезность и самоуглубленность суть естественные и необходимые следствия, когда склонность и род занятий находятся в противоречии, когда человек одинок и предоставлен самому себе...».
От йенского периода сохранились, хотя и не полностью, рукописи романа Гёльдерлина. Автор все начал сызнова. Отброшена эпистолярная форма; более того, теперь проза перерабатывается в стихи — белый стих. Эту редакцию «Гипериона» принято называть Metrische Fassung, Метрической (т. е. стихотворной) редакцией; ее датируют ноябрем 1794— январем 1795. До нас дошло два отрывка: 184 и 64 стиха (один двойной лист и три одинарных). Начиная (или продолжая) работу, автор перегнул двойной лист еще раз вдоль и стал писать слева прозаический текст, справа — стихотворный. Так на первой, второй и третьей страницах; на четвертой оба столбца исписаны стихами, которые продолжаются на следующих листках. На двойном листе — стихи 1—81, на прочих — 82—248.
Но отброшена не только форма; похоже, что отброшены и идеалы «Фрагмента»:
«Я почти вовсе утратил вкус к тихим мелодиям человеческой жизни, ко всему уютному, детскому.
...Не слышал боле сладостных мелодий
Уютной жизни, детских светлых чувств.
Мне было непонятно, как мог мне когда-то нравиться Гомер.
Когда-то сердце покорил мне кроткий
Сын Меонии, но теперь отпал
И от него, и от его богов я.
Я стал путешествовать; и часто желал я вечно быть в пути».
В чужой стране скитался я, порой
Брести так вечно, без конца желая.
В своих скитаниях герой, будучи в городе W., слышит о человеке, о «мудреце», недавно поселившемся в загородном доме, и решается посетить его.
«Я нашел его в его тополевой роще. Он сидел возле статуи, — и прелестный мальчик
