Читаем без скачивания Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!» - Рудольф Риббентроп

В ясное морозное утро мы находились на запорошенной снегом проселочной дороге у Мерефы, готовясь выступить на юго-восток. Из хаты, перед которой я стоял в башне своего танка, — двигатель разогревался, вышел командующий генерал с планшетом под мышкой — в войсках, неограниченно доверявших его руководству, именовавшийся не иначе, как «Папа Хауссер» — и еще раз пожал руку «Панцер-Мейеру». Это явилось отдачей приказа на прорыв. Я отдал честь, в ответ он пожелал мне, обратившись наверх, к башне: «Удачи!» Нам она пригодилась бы, ведь нашей задачей было глубоко вклиниться во фланг русского наступления, чтобы дать корпусу передышку для выхода из котла. Непосредственно перед этим офицер связи Хауссера, похоже, слегка возбужденный, положил перед ним очередной приказ Ланца, еще раз подтверждавший приказ фюрера «держаться до последнего человека». Хауссер успокоил его словами: «Мальчик, мне своей старой головы не жаль, жаль вашей!» Он имел в виду риск быть преданным военному суду за неисполнение неоднократно отданного «приказа фюрера». Вспоминается сцена в битве при Цорндорфе между знаменитым кавалерийским генералом Фридрихом Вильгельмом фон Зейдлицем и адъютантом Фридриха Великого, который — после нескольких бесплодных приказов атаковать — наконец, передал угрозу короля: генерал отвечает своей головой, если сейчас же не пойдет в атаку со своими эскадронами. Ответ генерала Зейдлица был сравним со словами Хауссера: «После битвы моя голова в распоряжении Его Величества, во время же битвы она мне нужна для блага Его Величества!» Зейдлиц правильно выжидал, пока русская пехота, преследуя побежденных пруссаков на поле боя, не расстроит ряды, с тем чтобы тогда ошеломить и уничтожить ее неожиданной кавалерийской атакой. Зейдлиц превратил уже надвигавшееся поражение Фридриха в блестящую победу.

Вернемся к харьковскому котлу: «дикая, дерзкая охота Мейера» началась. Нам необходимо было прорваться сквозь протяженную, занятую врагом деревню. Строгий приказ Мейера требовал проезжать, не обращая внимания на вражеский огонь, речь шла о том, чтобы «завоевать пространство», скорейшим образом высвободив путь корпусу. Для нас, танкистов, это было не так проблематично, как для машин-амфибий разведывательного батальона. Но ведущий танк сразу выбыл, получив попадание. Мне пришлось перенять место во главе колонны, непосредственно за мной ехал «Панцер-Мейер» в открытом «кюбельвагене». С той скоростью, с какой наши неповоротливые Т-IV были способны ехать по глубокому снегу, — для русских Т-34, благодаря более широким гусеницам и более мощным дизельным двигателям, снег проблемы не составлял, — мы продвигались на юго-восток глубоко в русский тыл. После прорыва русских линий нам поначалу почти не пришлось сталкиваться с противником.

В наступающих сумерках добрались до местечка Ефремовка. Мейер окликнул меня: «Проезжай насквозь и обеспечь охранение на противоположной окраине!» Поскольку местечко не было занято врагом, на выходе из селения я выбрался из танка. Пока я инструктировал водителей, мой наводчик крикнул мне, что по дороге приближается повозка. Насколько можно было разглядеть в сумерках, речь шла об одних-единственных санях. Предположив, что какой-то крестьянин из села возвращается домой, я, пойдя навстречу повозке, ухватился за поводья с громким «Стой». В санях, как я установил с ужасом, сидели вооруженные до зубов русские солдаты, по всей вероятности, разведывательный дозор.

В таких случаях, бывает, соображаешь удивительно быстро. Молниеносно припомнилась мне рассказанная отцом история из Первой мировой войны, в которой говорилось о подобной ситуации. Шеф его эскадрона, капитан Ассебург, находясь в отдаленном патруле, открыл двери сарая и внезапно оказался среди русских. Он отвесил стоявшему ближе к нему русскому звонкую пощечину. Я поступил по его примеру, ударив возницу изо всей силы по лицу так, что тот повалился на своих людей, вызвав желанное замешательство; выкрикивая: «Внимание, русские!», я в то же время неистово размахивал кулаками во все стороны. Мои люди находились в своих танках всего в нескольких метрах. На случай, если бы они захотели стрелять, мне нужно было вырваться из сутолоки, поэтому я бросился в снег. Русские, так же ошеломленные, как и я, бежали в опустившейся темноте. Лишь один хотел добраться до моей шкуры. Стоя с автоматом в двух метрах от меня, он стрелял по мне одиночными выстрелами, справа в снег, слева в снег, я извивался, как угорь, пока не почувствовал удар между лопатками и у меня не перехватило дыхание. Тут убежал и этот русский. Врач установил огнестрельные ранения в правую лопатку и в левую руку в районе плеча, оба, по-видимому, слепые ранения. Прославленный в те времена укол S.E.E. (смесь морфина и средств поддержки кровообращения) погрузил меня в глубокий сон. Кроме меня, на перевязочном пункте в крестьянской хате находился еще один раненый солдат из разведывательного батальона.

На следующее утро у меня приключилось с врачом столкновение, значение которого дошло до меня благодаря случаю лишь несколько месяцев спустя. У меня был жар, способность к восприятию, соответственно, несколько понижена, чему помог и упомянутый выше укол. Поэтому я не воспринял шум самолетного мотора, когда врач поспешно вошел в комнату, сообщив мне, что на деревенской улице приземлился «Физелер-Шторх», доставивший топливо, так как мы давно уже были отрезаны и окружены. Этот самолет захватит меня теперь для отправки в военный госпиталь. Я указал врачу, что было бы не слишком хорошо, если бы я, как офицер, был эвакуирован раньше рядового солдата. Вспыхнув, он дал мне понять, что это он, как военврач, определяет серьезность ранения и тем самым очередность эвакуации. Он был, несомненно, прав. Наконец, на мои возражения он отдал мне, на что имел право, «служебный приказ» лететь. В ответ я дал ему по-дружески понять, что в таком случае я, к сожалению, вынужден не подчиниться приказу. На какой-то момент мне показалось, я разглядел за официальной миной врача выражение глубокого понимания, он отвернулся со словами: «Вы — упрямый козел!» и отдал приказ погрузить на машину раненого бойца[403]. В последующие дни, когда каша постепенно заварилась не на шутку, самолеты у нас больше не приземлялись. Лишь сбрасывались контейнеры с грузами, но и они были каплей в море, если их вообще удавалось поднять.

На пятый день подошло к концу топливо, заканчивались боеприпасы, «Панцер-Мейер» выдал каждому лежачему раненому — таких у нас за дни непрерывных боев набралось немало — по пистолету. Каждый раненый должен был иметь возможность застрелиться прежде, чем его прикончат красноармейцы. Примеры расправ с ранеными имелись. Он хотел предпринять попытку прорваться ночью с боевой группой к своим пешим ходом, по глубокому снегу — отчаянное предприятие!