Читаем без скачивания Летописи Святых земель - Полина Копылова

Ниссагль взмахнул длинным рукавом. Полупрозрачное на солнце пламя занялось сразу и начало споро взбираться вверх. Рев толпы перекрыл невыносимое для слуха мычание жертв. Потом послышался звучный треск разгорающегося хвороста.

Задымилось и на другой стороне реки, алые поджигатели отступали цепью, огонь стлался по опушке, окутывая дымом вытянувшихся висельников.

Дымно стало и над подожженным Замком. Дым поднимался отовсюду, он густел, вспухая красноватыми клубами, застилая полнеба. Под, его колеблющимся куполом быстрее и быстрее разрастался огонь. Он захватывал просохший за двухнедельное вёдро лес, гудя, занимал покои Замка, где на полах лоснилась разлитая нарочно в помощь ему нефть. Он с яростным ревом объял костер, заглушая последние пронзительные крики Эласа и Лээлин.

Огромные тени клубов дыма то и дело накрывали толпу, налетая одна за другой. Воздух стал густ и душен, хотя запах гари еще как-то можно было выносить. Солнце меркло. Пламя било из всех окон Замка, оно взвивалось над лесом, кренясь то туда, то сюда, по воздуху несло пепел и искры. Становилось все жарче, через реку задувало совсем уж горячим, горьким ветром, так что стоявшие у воды люди отступили назад. Пепел густо падал на мертво зыблющуюся воду, и в потемневшем воздухе видно было, как рдеет чугунный столб в костре, а стальные цепи еще остаются черными.

Никто доселе не видал ничего подобного. То замирая от восторженного ужаса, то заходясь в нечленораздельном крике, бессмысленно бросаясь из стороны в сторону, люди алчно впивали воздух этого Дня.

Аргаред брел, не разбирая дороги, слепли от слез его опустевшие глаза, и слезы эти выжигали морщины в посеревших щеках.

Он пришел в Хаар поздним вечером, когда солнце повисло в мареве распухшей вишней, а воздух стал матовым от поднятой за день пыли.

Кричал скот. Смеялись и плакали дети, манящие запахи поднимались из кухонь и поварен к остывающему небу, обдавало из открытых дверей жаром пылающих очагов. Лихорадочно сновали разносчики мелкого товара, голося, стуча, улещивая усталых хозяек и всучивая им оловянные зажимы для рукавов, деревянные гребни с выжженными и раскаленным гвоздем узорами, ожерелья из политых глазурью под ляпис и малахит глиняных бус.

А перед глазами Окера Аргареда сыпался и сыпался с небес пепел. Пепел его детей…

Лээлин! Элас! Лээлин!

Меркнет зов, улетая в небо.

Он прошел мимо своего дома, затихшего, запертого, с накрепко запахнутыми ставнями. Молчали накладные чугунные лапы на дверях, молчали крутые свинцовые крыши и причудливые дымники высоких труб. Все это было покрыто сугробами пепла, и пепел, наверное, носило и внутри дома по безлюдным, темным хоромам.

Шатаясь, он двинулся дальше, без толку кружа по одним, и тем же улицам. Мимо него с гоготом валили в таверну ландскнехты – было воскресенье, чревоугодный день. Простучала красными башмаками проститутка – и за ней потянулся вязкий, отвратительный запах передержанной настойки из лепестков лилии. Тяжело проскакал, звеня амуницией, сторожевой разъезд. Он проводил их ненавидящим взглядом…. Прижаться бы к чьей-нибудь груди, вцепиться в чьи-нибудь плечи, закричать, завыть от звериной бессловесной тоски, ткнувшись лбом в чьи-нибудь колени! Превратиться в помойного пса со слезящимися глазами!.. Но только вырвать, вырвать из памяти отчаянное мычание и истошные вопли, что неслись из пламени.

Надвигалось время первой стражи. Розовели свинцовые крыши и уродцы на верхушках дымников. В первых сумерках Окер Аргаред увидел перед собой две серые башни над домом Родери Раина.

Он вскинул голову и взошел по трем нестертым еще ступеням к боковому крыльцу. Ударил в дверь блестящим бронзовым молотком. Ясный и твердый стук раскатился по дому.

Родери дома не было. Если придет, то ночью. И будет пахнуть так, как сегодня вдруг запахло на обезлюдевших улицах, – дымом. Дымом будут пахнуть и златотканые наряды Беатрикс, дымом будут пахнуть ее покои, дымом будут пахнуть игривые рыцари и дамы на зеленоватых шелковых гобеленах.

Рута посмотрела на свои руки, с самого утра лежавшие на коленях, не поднявшиеся даже поправить локон. Мир жесток. Так было и так будет. Значит, надо покориться и научиться забывать тех, кого не уберечь. Но как же все это печально!..

В дверь постучали.

Рута подождала, когда протопает по лестнице челядинец, чтобы впустить пришедшего, и не дождалась. Видимо, уснул. Или бросает с другими кости во дворе. На что, любопытно, играет? На щелчки? Или на «поцелуй в зад белую кобылу», подкованную по-маренски шипами, чтобы ног не подворачивала? Дурачок. Хорошо, что Родери нет дома, а то влетело бы ему. А что, если это Родери идет, устав от зрелища казни? Рута вздохнула и пошла отпирать сама.

На пороге стоял высокий мужчина в светлом, длинном, почти до пят, плаще, с надвинутым на глаза капюшоном.

– Что вам угодно? – попятилась Рута, от испуга забыв сказать приветствие. Неуверенным движением пришелец попытался откинуть капюшон, но вдруг, покачнувшись и закрыв ладонью лицо, повалился на бок. Рута едва успела его подхватить. Почему-то испугавшись еще больше, она втащила обеспамятевшего гостя в темные сени и свалила мешком на рундук. Потом от огнива на поясе зажгла стоящую наготове медную лампу и заглянула ему в лицо.

Лампа в ее руке задрожала мелкой дрожью. Из гортани вырвался какой-то странный звук. Она узнала этого человека. Втайне она всегда ждала его, ждала все эти долгие годы. «Мой король» – сказала память, но губы сказать не смогли.

За окнами в гулких дворах собачились ландскнехты. Ночь была звездная.

– Из Сервайра зарево видать… – Ниссагль заканчивал ужин – доедал цыпленка. Королева почти с отвращением глотала вино, и медленно пустеющий стеклянный бокал придерживала на животе, плоском, словно девический. Ниссагль посмотрел на этот живот и вспомнил…

… За несколько дней до казни его позвала Лээлин. Он пришел к ней в камеру. Она лежала, совсем ослабев, прижавшись исхудалой щекой к тощей мешковине тюфяка.

При появлении Ниссагля она вскочила, суетливо поправляя сбившееся белое покрывало. Чистое. Видимо, упросила караульного, кто посердобольнее, отдать прополоскать на портомойню.

Гирш приблизился к ней, волоча опушенный куницей золототканый трен упланда по грязи и крысиному помету, поднял накрашенное лицо – теперь всегда красился. Черно подведенные глаза казались особенно острыми, а ярко очерченный кармином рот – воспаленным и жестоким. На вздутых от подложенного конского волоса рукавах топорщилась обшитая золотыми бусинами чешуя. Из-за каблуков он казался почти среднего роста.

– Ну, что ты хотела мне сказать? – Он заложил руки за широкий тканый пояс, высоко перехвативший талию и спадающий до полу бахромой из галунов.