Читаем без скачивания Желтоглазые крокодилы - Катрин Панколь

— Я уже один раз воспользовалась его именем, чтобы связаться с адвокатом, — покраснев, призналась Милена.

Потом, помолчала, теребя застежку сумки, и наконец заключила:

— Действительно, хорошо бы мне с ним встретиться.

Жозефина дала ей адрес и телефон Шефа и сказала:

— Можете сказать, что вы от меня. У нас с Марселем прекрасные отношения…

Забавно было называть его Марселем. Он тоже представал в ином свете, когда его называли по имени.

Ее мысли были прерваны топотом ног по лестнице и хлопаньем входной двери. В кухню влетела Зоэ, красная, задыхающаяся — и остановилась, как вкопанная, перед Миленой. Ее взгляд перебегал от матери к Милене и вопрошал: «Откуда она взялась?»

— А где папа? — тут же спросила она у Милены, даже не поздоровавшись.

Она подошла к маме и обняла ее за талию.

— Милена как раз мне рассказывала, что твой отец переехал вглубь страны. Он хочет найти земли для новых питомников. Вот почему от него так давно ни слуху ни духу…

— Он не взял с собой компьютер? — подозрительно спросила Зоэ.

— Компьютер в саванне! — воскликнула Милена. — Где ты такое видела, Зоэ? Ну ты наконец меня поцелуешь?

Зоэ замешкалась, посмотрела на мать, потом подошла к Милене и осторожно чмокнула в щеку. Милена обняла ее, прижала к себе. Жозефину слегка задело, что у них такие теплые отношения, но она справилась с этим ощущением. Гортензия была удивлена не меньше сестры, и вела себя так же отстраненно. «Они на моей стороне», — подумала Жозефина. И ей это было приятно; наверное, постыдное чувство, но что поделаешь, так спокойней. Они, наверное, теряются в догадках, зачем она приехала. Жозефина повторила для Гортензии то же самое, что сказала Зоэ. Милена утвердительно кивала.

Гортензия выслушала ее, потом спросила: и телефона у него нет?

— Видно, разрядился…

Кажется, Гортензию это не убедило.

— А ты зачем приехала в Париж?

— Закупить товары и встретиться с адвокатом…

— Она хотела узнать, можно ли позвонить Шефу по поводу ее дел в Китае. Твой папа посоветовал ей обратиться ко мне, — вмешалась Жозефина.

— Шеф… — подозрительно сказала Гортензия. — А он-то здесь при чем?

— Он много работал с китайцами, — повторила Жозефина.

— Хм, — сказала Гортензия.

Она ушла в свою комнату, достала книги и тетради, начала заниматься, но не могла сосредоточиться. Картина — мать и Милена в кухне, их кислые лица и покрасневшие глаза — явно не сулила ничего хорошего. Что-то случилось с папой, а мама не хочет мне говорить. Что-то случилось с папой, это точно. Она высунулась в коридор и позвала маму.

Жозефина зашла к ней.

— Что-то случилось с папой, и ты не хочешь мне говорить…

— Послушай, детка…

— Мам, я больше не ребенок. Я не Зоэ, мне лучше сразу узнать.

Она сказала это таким холодным, таким уверенным тоном, что Жозефина потянулась обнять ее, как-то подготовить. Гортензия высвободилась резким, яростным движением.

— Кончай притворяться! Он умер, да?

— Гортензия, как ты можешь так говорить?

— Потому что это правда, да? Скажи, ведь правда?

Она сурово, враждебно посмотрела на мать, пытаясь силой гнева вынудить ее признаться. Вытянувшись, прижав руки к телу, она самой своей позой отвергала, отторгала ее.

— Он умер, а ты боишься мне об этом сказать. Он умер, и ты помираешь со страху. Но к чему лгать? Все равно мы рано или поздно узнаем. А я предпочитаю узнать сразу. Ненавижу ложь, секреты, притворщиков!

— Он умер, Гортензия. Его сожрал крокодил.

— Он умер, — повторила Гортензия. — Он умер…

Она несколько раз повторила это. Ее глаза оставались сухими. Жозефина вновь попыталась подойти к ней, обнять за плечи, но Гортензия с силой оттолкнула ее, и Жозефина упала на кровать.

— Не трогай меня! — проорала Гортензия. — Не трогай!

— Но что плохого я тебе сделала, Гортензия? За что ты так со мной?

— Я тебя видеть не могу, мам. Ты меня с ума сводишь. Я думаю, что ты… что ты…

Она не смогла найти нужных слов и горько вздохнула, будто отвращение, что внушала ей мать, невозможно было выразить словами. Жозефина, сгорбившись, ждала. Она понимала горе, обрушившееся на дочь, понимала ее ярость, но не понимала, почему это горе и эта ярость обернулись против нее. Гортензия повалилась на кровать, сохраняя изрядное расстояние от матери.

— Когда папа был безработный… Когда он торчал дома… Ты изображала сестру милосердия, ох, это твое слащавое выражение лица, ты хотела показать нам, что все в порядке, что папа «ищет работу», что ничего страшного, что скоро все будет, как раньше. А как раньше — не получилось. Ты внушила это нам, ты внушила это ему.

— А что мне надо было сделать, выставить его за дверь?

— Надо было трясти его, говорить ему правду в глаза, не подпитывать его иллюзии. Но ты была рядом, вечно сюсюкала, говорила всякую фигню! Думала, что враньем можно все уладить.

— Ты на меня за это злишься, Гортензия?

— Да. Злюсь за то, что ты всегда была вся такая понимающая, нежная, ну вообще не врубалась! За твое гребаное благородство, за твою дебильную доброту! Злюсь, ты даже не можешь себе представить, как я злюсь! Жизнь такая жестокая штука, а ты шла ей наперекор, ты внушала нам, что все друг друга любят, что всем до всех есть дело, что все могут отлично договориться. Да это полная фигня! Люди пожирают друг друга, а не любят! Они любят тебя, только если ты их кормишь! Ничего ты не поняла. Сидишь здесь, как полная задница, рыдаешь на балконе, разговариваешь со звездами. Ты думаешь, я никогда не слышала, как ты разговариваешь со звездами? Мне хотелось выкинуть тебя с балкона. Наверное, звезды над тобой потешаются, какую ты им там несешь околесицу, стоя на коленях, сложив ручки. В своем жалком свитерке, в кухонном фартуке, со своими жидкими тусклыми волосенками. Ты ноешь и клянчишь, просишь помощи, думаешь, спустится ангел и решит все твои проблемы. Я тебя жалею и все равно ненавижу. И тогда я ложусь спать и придумываю себе другую маму, гордую, честную, безжалостную, отважную — и красивую, красивую, я думаю, что эта женщина на балконе не моя мать, эта женщина с красным лицом, подвывающая на коленях, дрожащая перед любым выбором…

Жозефина улыбнулась и нежно посмотрела на нее:

— Давай, вытряхивай свой мешок, Гортензия…

— Я начала ненавидеть тебя, когда папу уволили с работы. Ненавидеть! Вечно ты пыталась все сгладить, смягчить удар, ты даже толстеть начала, чтобы проще было смягчать удары! Ты с каждым днем становилась все более жалкой, уродливой, вялой, ничтожной — а он-то хотел убежать от этого, хотел начать все сначала, надевал свои красивые пиджаки, мылся, одевался, чтобы как-то вырваться, а ты обволакивала его, отравляла своей кошмарной добротой, своей дурацкой кротостью и липкой нежностью…

— Знаешь, не так-то просто жить с человеком, который не работает, который весь день дома…

— Так не надо было с ним нянчиться! Надо было дать ему понять, что он еще что-то может! Ты добивала его своей добротой. Неудивительно, что он стал встречаться с Миленой. С ней он вновь становился мужчиной. Я ненавидела тебя, мам, до чего же я тебя ненавидела!

— Я знаю… Я только не могла понять, за что.

— А твои проповеди о деньгах и о подлинных жизненных ценностях, меня от них просто тошнило! Сейчас осталась только одна жизненная ценность, мама, разуй глаза и пойми это наконец: только деньги. Есть деньги — ты что-то значишь, нет их — ку-ку, топай себе! А ты ничегошеньки не поняла! Когда папа ушел, ты даже машину не умела нормально водить, ты целыми вечерами подсчитывала гроши, сводила концы с концами… Хорошо, что Филипп тебе помог с этими переводами, Филипп, у которого есть бабки и связи. Если бы не он, что бы мы делали, а? Ты можешь ответить?

— В жизни важны не только деньги, но ты слишком юная, чтобы это понять.

— Ну конечно, я слишком юная! Да я уже поняла множество вещей, которые тебе никогда не понять. И за это я тоже на тебя злилась, я думала: что за жизнь нас с ней ждет? Я не чувствовала себя в безопасности рядом с тобой, я говорила: еще пока рано, но в один прекрасный день я заживу своей жизнью и свалю из этой дыры! Только об этом и мечтала. Я и сейчас об этом думаю, я знаю, что в жизни можно рассчитывать только на себя… Если бы я была папиной женой…

— Ну, приехали!

— Вот именно! Я бы помогла ему расставить все по местам, я бы сказала ему: хватит мечтать, соглашайся на то, что предлагают. Начни чем-нибудь заниматься — даже неважно чем… Я так любила папу! Я считала его таким красивым, таким элегантным, таким гордым… и таким слабым при этом. Я смотрела, как он целыми днями болтается по этой квартире, на его жалкие занятия, эти цветы на балконе, шахматы, флирт с Миленой! А ты ничего не видела. Ни-че-ro. Я думала: какая же ты глупая, ужасно глупая… А сделать почти ничего не могла. Я с ума сходила, когда видела его в таком состоянии! Когда он нашел себе эту работенку в Крокопарке, я решила, что вот теперь-то он выкарабкается. Что он нашел дело, которое поможет ему реализовать свои грандиозные планы. Крокодилы его сожрали. Как же я его любила… Это он научил меня прямо держать спину, быть красивой и безразличной, это он водил меня по магазинам и покупал красивые вещи, а потом мы шли в бар и выпивали по бокалу шампанского, слушая джаз. С ним я была единственной и неповторимой… Он мне еще дал замечательную штуку — силу, которой, как ни странно, у него самого не было. На меня у него хватило силы, а на себя нет. Не было у него силы, вот что. Он был слабым и ранимым, как маленький мальчик. Но для меня он был волшебным!