Читаем без скачивания Уйди во тьму - Уильям Стайрон

Лофтис развернул Элен лицом к себе и начал ее душить.

— Черт бы вас побрал! — рявкнул он. — Если я не могу иметь… тогда у вас… не будет ничего.

— Люди! — закричал Кэри. — Люди! Люди! — Он не мог сдвинуться с места.

— Умрите, будьте вы прокляты, умрите!

Все окончилось так же быстро, как началось: насилие полыхнуло словно молния в бурю. Лофтис, разжав пальцы на ее шее, стоял дрожа и рыдая в коридоре с мерзким слабым светом, где пахло сыростью и дождем, и смертью. Элен без звука тяжело притулилась к Кэри, и вдали, в часовне, где лежало тело Пейтон, что-то дрогнуло, шевельнулось — возможно, отвалился кусок шиферной плитки, дождем сорвало водосточную трубу, кто знает? Кэри сказал потом, сидя со своей трубкой и виски, что звук тогда показался ему призрачным, каким-то роковым и полностью расстроил его соображение, приведенное в лихорадочное состояние жаркими дикими ветрами, которые несли гибель и безбожие. Но все это было позади. Лофтис поднес руки к лицу — неожиданно злым, почти детским жестом, точно он хотел кулаками ударить себе в глаза. Затем повернулся и выскочил под дождь. Он не остановился у лимузина. Он, правда, взглянул, как показалось Кэри, на Долли, пробегая мимо машины, но тут Кэри, возможно, ошибся. Последнее, что он увидел, была удаляющаяся спина Лофтиса под всем этим ветром и дождем, спешившего уйти, несясь к шоссе мимо венков и самшитов, перескакивая через могилы.

Наконец Элен оперлась о Кэри и прижалась головой к стене.

— Пейтон, — произнесла она. — О Боже, Пейтон. Мое дитя. Ничего! Ничего! Ничего! Ничего!

К концу дня, когда почти начало смеркаться, Элла, Ла-Рут и Стонволл стояли на углу на севере Порт-Варвика в ожидании автобуса. Небо расчистилось, буря прошла, грохоча где-то далеко, на востоке; с деревьев капала вода, на шпалерных розах были круглые белые жемчужины росы. На шоссе было прохладно и тихо. На западе появилась вечерняя звезда, единственное украшение на голубом безоблачном небе, — звезда и бледная запрокинутая молодая луна. Элла и Ла-Рут были обе в белых крестильных одеждах и белых тюрбанах, закрученных на волосах. Стонволл был тоже в белом, только более миниатюрном одеянии, и без тюрбана, что позволяло ему время от времени поднимать руки и скрести свои редкие курчавые волосы. Теперь уже не было ни слез, ни горя или причитаний — во всяком случае, внешне; лицо Эллы было бесстрастно — лицо человека, который все видел, все вытерпел, все знает и мало чего ждет, будь то радости или страдания; слишком она была стара, и если ее спокойное морщинистое лицо вдруг немного мрачнело, так это потому, что ее взгляд на жизнь был в основном трагическим, а не из-за того, что она вдруг разозлилась или огорчилась. Лицо Ла-Рут было большой надутой гримасой: она пропустила похороны Пейтон, и это оставило в ней смутное чувство пустоты, приглушенного горя, которое — поскольку никто не позвал ее присутствовать на церемонии — не достигло высшего накала в ее сердце; да были и другие недочеты и разочарования, бередившие ее, — ни одно из них она не могла определить или как следует понять. Время от времени она начинала причитать, прижимая к животу Стонволла, и раскачиваться взад-вперед, выражая неизвестное, непонятное горе, но Элла всякий раз дотрагивалась до ее руки и говорила, чтобы она это прекратила. А Стонволл был погружен в мечтания.

— Мама, — сказал он, — Кристина говорит, что хочет водиться со мной. Это значит…

Ла-Рут дала ему подзатыльник.

— А ну замолчи, противная морда, — сказала она. — Мало тебя окрестить, чтобы спасти твою дьявольскую душу. — Она снова начала причитать, раскачиваясь вперед-назад в полумраке, и прижала к себе Стонволла. — Господь да благословит нас, мама: Сатана уж точно ходил по дому сегодня. Господь вроде закрыл дверь к своим людям…

— Прекрати причитать, — сказала Элла, хватая ее за руку, — верь в него.

Автобус с надписью «Особый» с грохотом спустился с холма — они вошли в него.

Опустили две монетки в ящик.

— Сколько лет ребенку? — спросил шофер, обратив холодные голубые глаза на Ла-Рут.

Сделав три шага по проходу, Ла-Рут обернулась.

— Ему пять лет одиннадцать месяцев, в сентябре будет шесть.

— Вы уверены? — спросил шофер.

— Да уж конечно. Мама сказала, чтобы я всегда говорила правду, когда человек спрашивает. Это ребенок всего-то…

— О’кей, о’кей, — сказал шофер.

Автобус отъехал от тротуара; они, все трое, прошли в хвост автобуса, где на заднем сиденье сидела группа негров.

— Как дела, сестра Элла? Выглядишь ты отлично, — сказала маленькая толстуха с загорелой кожей. Рукава на ее платье были кружевные с бусинками — она шумно и намеренно гремела ими, подправляя волосы под тюрбан. — Я, правда, слышала, — с серьезным видом произнесла она, — от сестры Морин. Она сказала: у вас сегодня горе в семье.

— Да уж, — вздохнула Элла, — Господь прибрал самое красивое существо в мире.

— Когда Господь прибирает, уж он прибирает. — Это произнес худенький мужчина, очень старый, с неаккуратными седыми усами, но бодрый. Произнося это, он постучал обеими ногами по полу для большей внушительности. И он обмахивался пестрым платком.

— Да уж, когда что делает — так делает, брат Эндрю, — мягко произнесла Элла. — Господь уж прибирает наверняка. Когда прибирает.

— А вы не скорбите? — спросила другая женщина.

— Скорбела сколько могла, — сказала Элла. — Больше не скорблю, сестра Адельфия, не могу больше.

— Ну и правильно, — сказала Адельфия. — Папаша Фейз говорит: горе — оно как неистощимый источник и фонтан: когда он пересыхает, пора возрадоваться и поблагодарить его за благость — значит, настало время благодарения…

— И кровоприношения! — вставил брат Эндрю, хлопнув пятками.

— И кровоприношения, — сказала сестра Адельфия.

— Аминь, — сказала Элла.

Они ехали в сумерках мимо полей, и лесов, и немощеных дорог. У каждой дороги автобус останавливался, чтобы забрать людей, пока наконец не заполнился пассажирами — все были негры, кроме одного белого, железнодорожного рабочего, который стоял впереди и, казалось, нервничал, очутившись не в своей среде. В воздухе чувствовалось ожидание, и надежда, и праздничное настроение — они толкали друг друга, наступали друг другу на ноги, пели гимны. У одной пожилой женщины, что была возле задней двери, преждевременно началась истерика — она стала стенать и хвататься за стенки, пока шофер, снизив скорость, не встал и не велел ей прекратить это, поскольку она дергала за звонок. Скоро они приехали в Ниггертаун, на Джефферсон-авеню, — улица перед их глазами превратилась в парад разодетых фигур в тюрбанах, которые шли на восток, к воде. Некоторые дули в рожки; слышно было, как где-то вдали играет духовой оркестр и громко, празднично звучат трубы, ксилофоны и грохочут барабаны. Автобус приостановился из-за «пробки», постоял, поехал дальше. Ла-Рут снова начала причитать.

— Боже, помоги нам, — произнесла она. — Бедные они люди! Ну как им быть? Бедная Пейтон. О Господи, Господи, Господи…

Элла осторожно погладила костяшки пальцев Ла-Рут.

— Успокойся теперь, — прошептала она. — Случилось, и кончено. Господь позаботится на небесах.

— Аминь! — вставил брат Эндрю.

— В этот день я с тобой в раю, — сказала сестра Адельфия, в подтверждение кивнув. — Сам Господин сказал так. Разве тебе этого недостаточно, сестра Ла-Рут? — Она погремела своими бусинками. На губах ее было что-то вроде презрительной усмешки, указывавшей на то, что она презирает сомневающихся.

Ла-Рут подтянула Стонволла повыше к себе на колени.

— Я знаю, — сказала она, — но бедное дитя, мисс Элен совсем сбрендила и вообще Господу известно, я не знаю…

Голос ее угас, иона уставилась в окно: отсюда можно было увидеть реку — застывшее серебряное пятно у слияния с заливом; на дальнем берегу, за деревьями, садилось солнце — кричаще яркий полукруг золота цвета желтка. Поблизости были болотистые места — там стеной неподвижно стояли в безветренных сумерках тимофеевка и осока. Был прилив — запах моря проникал в окна, соленый и слегка сернистый от гниения болот, но чистый. У железнодорожного переезда белый мужчина вышел. Автобус поехал дальше — теперь быстрее; черные руки отчаянно махали из окон небу, вообще ничему; по заливу пронесся последний грохот грома — буря уходила в море. Элла сидела выпрямившись и покачиваясь в такт автобусу, глаза ее были закрыты — она словно вдруг перестала слышать шум вокруг себя, молитвы, и смех, и пение, лицо ее не было ни горюющим, ни молящимся, она просто молчала, глубоко понимая, какое время пришло, какое проходит и какое будет, — вид у нее был таинственный и успокоенный.

— Бабушка, — произнес Стонволл, дергая ее одеяние, но она не откликнулась и продолжала спокойно покачиваться в такт движению автобуса.