Читаем без скачивания Ярость - Юрий Никитин

Савельевский вел самолет лично. Краем глаза видел как эти дюжие парни, не прилагая усилий и даже не поворачивая головы, переговариваются с самыми дальними из своей команды, стоит только шевельнуть губами, как микрофон уловит слабый звук, усилит и передаст именно тому, кому предназначено. Особые наушники, приглушат грохот взрыва, зато голос командира донесут ясно и четко даже за сотню километров!

Зеленые комбинезоны топорщатся, ибо два бронежилета: один предохраняет от пуль, другой против пуль не спасает, зато надежно выдерживает любые осколки.

Один из коммандос подошел к Рэмбоку, что-то шепнул. Пилоты посматривали на них зло и униженно. Сильные и крепкие мужики, но тут ощутили насколько беспомощны перед этой машиной для убийства, молниеносной, неуязвимой.

А чернокожий солдат, словно чуя униженную злость русских, поглядел в их сторону и демонстративно раздвинул широкие плечи, напряг мышцы. Это было чудовище, Минотавр. Савельевский ощутил, что свяжи гиганту руки, а ему дай в руки дубину, и то не сумел бы одолеть этого зверя, натасканного долгими годами только убивать и убивать.

А Рэмбок все чаще поглядывал на командира экипажа. У того было странное лицо. Настолько странное, словно позабыл о своих двух чемоданах, рюкзаках и двух ломающихся сумках. Более того, словно услышал неслышимый другими глас о производстве его в полковники, а то и вовсе о получении богатого наследства.

На всякий случай Рэмбок подсел ближе. У русских нет богатых родственников, так что одухотворенный лик командира корабля может быть вызван тем, что понюхал тайком кокаина, вколол себе героина или ЛСД, а то и какую другую гадость, неспроста же глаза блестят...

Внезапно русский пилот сцепил зубы, сказал что-то вроде: «привет Гастелло» и потянул руль на себя. Самолет вздрогнул, словно не веря, затем Рэмбок ощутил, как пол медленно начал наклоняться. Еще не встревожившись, летят все-таки на хреновом русском самолете, он лишь цепко держал взглядом лицо командира. Тот просветлел, словно уже добрался до чина генерала и вдобавок получил орден Пурпурного Сердца. Пальцы штурвал держали крепко, даже костяшки побелели как у мертвеца.

Как у мертвеца, мелькнуло в голове у Рэмбока. Он вскочил, дрожь пробежала по нервам, волосы встали дыбом.

– Ты что творишь? – вскрикнул он в страхе. – Джон, Айвен, Майкл – ко мне!

По салону прогрохотали сапоги. Трое огромных коммандос ворвались в рубку. От их громадных тел сразу стало тесно. Майкл с порога бросил быстрый взгляд на панель управления, вздрогнул. Глаза стали круглые, он посмотрел на Рэмбока, медленно белея на глазах.

– Что? – рявкнул Рэмбок.

– Он... этот сумасшедший... пустил самолет вниз! – проговорил Майкл осевшим, как глыба снега в марте, голосом. – В пике...

– Что?

– Он решил... он явно решил разбить самолет о землю!

Рэмбок схватил автомат, черное дуло уперлось в голову командира:

– Ты знаешь, что это?

– Знаю, – ответил командир странно весело, – и знаю, кто ты.

– Кто? – спросил Рэмбок ошарашенно.

– Дурак, который скоро умрет.

Рэмбок другой рукой выдернул его из кресла, зашвырнул в угол с такой силой, что едва не пробил стальную обшивку. Там послышался глухой удар, хруст костей, стон. Командир сполз на пол, голова его свесилась на грудь.

Майкл прыгнул в кресло, упал на панель, ибо самолет накренился почти вертикально, уже не просто падал, а несся к земле, все набирая и набирая скорость. Майкл хватался за рычаги, едва не плакал от бессилия, у этих русских все не так, их в школе учили на современных самолетах, этот тоже современный, даже мощнее американского, но дома все на электронике, а здесь...

– Быстрее, – шептал Рэмбок, его глаза впились в альтиметр, высота стремительно уменьшалась, они падали быстрее камня. – Ох, быстрее...

За их спинами начали возникать массивные фигуры коммандос. Встревоженные, они без команды пробирались к рубке, старались по обрывкам слов понять, что стряслось.

– Здесь все не так!

– Так сделай же что-то!!! – заорал Рэмбок. Он схватил из кресла второго пилота, заорал бешено в лицо: – Я убью тебя! Вы что задумали? Мы разобьемся!

Тот внезапно засмеялся, хотя лицо было белое:

– Убьешь? Ха-ха!.

– Я разорву!.. Я... выровняю самолет!.. Что этот идиот задумал?

Второй пилот оглянулся на командира корабля, тот так и не пришел в себя, лежал безжизненной грудой.

– Мерзавцы, – сказал он крепнущим голосом, – Россию захватить возмечтали? Хрен вам, а не Россия...

Рэмбок заорал, голос неожиданно сорвался на визг:

– Какая Россия? На хрена нам нищие? Нас послали, чтобы помочь вам и тут же убраться!!! Мы никогда не остаемся в странах, где побывали!

Пилот кивнул, на лбу выступили крупные капли пота:

– Еще бы... А то еще думать начнете! Совесть проснется хоть у одного на тыщу... Нет, грохнетесь все вы тут, и костей не отыщут...

Коммандос грозно загудели, Рэмбок завизжал:

– Но погибнешь и ты!

Пилот сказал как-то нараспев, словно читал по старой книге:

– Нам жизнь не дорога, а вражьей милостью мы гнушаемся...

– Связать его, – распорядился Рэмбок, – связать так, чтобы и пальцем не шелохнул! Посадим без него. Господи, помоги нам... Мы посадим самолет. Мы посадим...

В Государственной Думе с утра скапливался народ, к депутатской работе вроде бы отношения не имеющий. Прибыли телевизионщики всех каналов Москвы и России, но они растворились в толпе массмедиков крупнейших телестудий Европы и мира. Фотокорреспонденты торопливо щелкали затворами дорогих фотоаппаратов, запечатлевали напряженную обстановку.

Депутаты начали прибывать раньше обычного, еще за полчала до начала заседания стало ясно, что кворум будет. А, судя по лицам и репликам депутатов, смещения Кречету не миновать. Кто-то открыл тотализатор: застрелится Кречет или нет, а если застрелится, то в первый же день, или попробует малость поспорить?

Когда зал заполнился, а председательствующий Гоголев объявлял повестку дня, бочком-бочком в зал вошел Коган, министр финансов, занял место в части зала, отведенного для исполнительной власти. Гоголев начал объявлять процедуру отрешения, как вдруг Коган вскочил, начал требовать слова. Ему включили микрофон, пусть говорит с места, все знали, что Коган категорически против политики сильной руки, за свободные экономические отношения, за рынок, и что с Кречетом ему не сладко.

Коган откашлялся, непривычно насупленный, раздраженный, словно не мог понять, почему он здесь.

– Сперва должен сообщить, – сказал он колеблющимся голосом, – об одном предложении...

Гоголев прервал нетерпеливо: