Читаем без скачивания Емельян Пугачев. Книга 1 - Вячеслав Шишков

Прощаясь, граф сказал ему:

— В Москве чума: долго не задерживайся. Справишь дела и — дальше.

Отпишешь мне, что творится на моей чулочной фабричке. Чаю, все зачумели там, либо разбежались. Ни слуху ни духу. Ну, с богом.

Глава 3.

Моровое поветрие. Сухаревка.

В конце 1770 года в Москве распространилась занесенная из Турции чума, или так называемая моровая язва, а в просторечье — мор.

Такой страшной гостьи не бывало в Москве со времен Алексея Михайловича, и как погасить пламень язвы, надлежащих знаний у медицины не имелось.

Главный доктор сухопутной госпитали, Афанасий Шафонский, стоя навытяжку пред главным начальником Москвы, престарелым фельдмаршалом, графом Петром Семеновичем Салтыковым, тугим на ухо, докладывал ему пискливым голосом. Маленький, седенький, простенький граф Салтыков, бывший главнокомандующий в Прусскую войну, сидел в массивном с очень высокой спинкой кресле, как боженька в киоте.

— Сия болезнь, ваше сиятельство, — докладывал доктор, — занесена к нам чрез вывозимые с войны вещи, как-то: ковры, ткани и прочее. Вопреки запрещению вещи сии провозятся военными господами из Турции тайно.

— Что ж, войско наше мародерством занимается? Вот ужо сыну напишу…

У меня там сын Ванька дивизией ворочает. Кха-кха… Какие ж признаки сей болезни? — и граф приложил к ушной раковине руку козырьком, чтоб лучше слышать.

— Первая симптома болезни — озноб, ваше сиятельство. Точно по коже подерет…

Граф нервно передернул плечами, он вдруг почувствовал в себе озноб, осанка его пропала.

— Еще какие признаки? — подавленно спросил он.

— Жар… Язык сух и словно клеем обложен. Пот. Тошнота, рвота. Тоска, беспокойствие духа, страх. А главнейший в заразе знак — слабость всего тела: руки, ноги дрожат.

У графа Салтыкова задрожали ноги. Этот прославленный победитель Фридриха II страшно боялся заразы, он остро переживал речь доктора. Затаив дыхание, он чутко прислушивался к тому, что совершается у него в организме.

— Голос становится томен, выговор невразумителен и замешателен, язык будто приморожен или прикушен.

— Так, так… Дальше, дальше… Я вас слушаю внимательно, — чтоб проверить состояние своего голоса, четко и раздельно проговорил граф.

Убедившись, что выговор его не замешателен и язык не приморожен, граф несколько взбодрился и сказал:

— Да вы садитесь, Афанасий Порфирыч.

(Доктор Шафонский сел.) Ну-с, ну-с?

— Бывает бред, иногда бешенство, больного надобно вязать, но сие редко. Боль головы, как после угара, глаза мутные, у одних красные и как бы пьяны, у других выпучены…

— Выпучены? — хрипло переспросил граф. — Вот у меня выпучены глаза.

— У вас, граф, сие от природы. Успокойтесь, граф.

Фельдмаршал волосатой маленькой рукой потянулся к золотой, усыпанной бриллиантами табакерке (подарок австрийской императрицы Марии-Терезии), угостил доктора табачком, сам понюхал и, чтоб попробовать крепость ног, прошелся петушком по обширному, мрачному кабинету. Ноги не дрыгали, озноба не было, язык клеем не обложен. «Слава богу, слава богу». У двери стоял, как изваяние, под ружьем солдат. Возле камина, в расшитой ливрее — такой же маленький, седенький, как и барин, лакей с отвислой губой и косичкой.

— Ну, а решительный какой-нибудь знак?

— А сие, граф, — багровые пятна, рекомые в народе «марушки», а в медицине — «петехии», они по всему телу величиной в горошину и больше. Еще черный чирей, рекомый — язвенный угорь, сиречь — карбункул. А такожде опухание многих желез, сиречь — бубон.

— Голубчик Афанасий Порфирыч, — с растерянной улыбкой сказал граф Салтыков, приближаясь к доктору и почувствовав, что его некоторые железы как будто припухли. — Освидетельствуйте меня, пожалуй, нет ли на мне этих… этих марушек… и… бубонов…

— Что вы, граф, — с иронической улыбкой воскликнул доктор. — В палаты вельмож и во дворцы сей болезни входу нет. Она ищет себе поживу среди людей низкого звания, среди черни.

— Нет уж, нет уж, потрудитесь осмотреть меня немедля. Что?

— Слушаю-с, — и Шафонский с затаенной ухмылкой на тонких губах поднялся.

— Васька! Пособи раздеться… — крикнул Салтыков дряхлому лакею и, поманив доктора перстом, направился в спальню, на ходу расстегивая золоченые пуговицы мундира.

Восьмидесятилетний Васька (ровесник своему барину), вздрогнув от окрика, сначала засеменил на месте, будто для разбега, затем кинулся, суча локтями, вслед за барином. Но граф вдруг остановился и, глядя выцветшими большими глазами в упор на доктора, спросил:

— А вы сегодня в заразной гошпитали были?

— Был-с.

— Тогда не надо…

— Но я же… я мылся, окуривался…

— Ну, ладно. Идемте… Что? Впрочем… Голубчик Афанасий Порфирыч, лучше завтра… Вы, голубчик, завтра часиков в семь утра, в гошпиталь не заходите, а прямо из дома ко мне. Садитесь. Кха-кха…

Граф и доктор опять уселись, немного вкось друг к другу.

— Осмелюсь доложить вашему сиятельству, выработанные при медицинской конторе наставления, как предохранить себя от заразы, отпечатаны и развешены повсеместно, но чернь срывает их.

— Срывает? Ах, негодяи, — он встряхнул серебряный звонок и крикнул вбежавшему дежурному:

— Вели, братец, добыть обер-полицмейстера Бахметева.

— И, обратясь к доктору:

— Что в наставлениях?

— Тело часто холодною водою с уксусом обмывать… ( — Обмываю теплою, — сказал граф.) В покоях уксусом на раскаленные кирпичи поливать, окуривать в покоях часто можжевельником, ладаном, не выходить с тощим желудком на воздух… ( — Не выхожу, — сказал граф, ему захотелось есть.) Ходя по улице, иметь во рту что-либо пряное: имбирь, калган, корень ир, чтоб обильно шла слюна, кою сплевывать. Часто нюхать уксус безоардический, еще лучше уксус «четырех разбойников», и оным мыть под мышками и в пахах.

( — Мою в пахах, нюхаю «четырех разбойников», — повторял граф; отвисший и дряблый, как тряпка, подбородок его подпрыгивал.) И… носить на голом теле… вот это… — доктор, поджав нижнюю губу, вытянул шею и выудил пальцами из-за ворота малый мешочек на шнурке.

— Что, ладанка? С наговором?! — вскинул голову граф. — В нашептыванья не верю, в ваши колдовские ладанки…

— Сие — не ладанка, сие есть камфара, ваше сиятельство. И позвольте вам презентовать, — он достал из саквояжа такой же мешочек на шнурке и подал графу.

— Тогда другое дело, тогда другое дело. — Граф принял мешочек, понюхал его перекрестился и, выпучив глаза, засунул ладанку за ворот. — Ну-с, ваше время истекло. Я жду генерал-поручика Еропкина. Кха-кха… Тьфу!

Доктор вскочил, вытянулся и с поклоном вышел.

Коридор, парадная лестница и комната ожиданий в нижнем этаже, куда он спустился, были подернуты сизоватым удушливым дымом от чрезмерных курений противочумными веществами. Каждые четверть часа по всем жилым комнатам графских опустевших палат пробегали казачки и лакеи, в их руках — железные совки с раскаленными кирпичами, на которые они поливали душистый уксус. На улице и во дворе вокруг дома боязливого фельдмаршала горели неугасимые костры, куда слуги бросали на страх чуме можжевеловые ветки.

В кабинет вошел генерал-поручик Еропкин, тоже бывший участник Прусской войны. Он в белом небольшом парике, длиннолиц, сухощав, не стар, с живыми карими глазами.

— Чем могу служить, граф?

— Я призвал вас, голубчик Петр Дмитрич, вот зачем… — зашамкал Салтыков, сгорбившись и облизывая сухие губы. — Ведь мы с вами вместе Фридриха побеждали… Помогите мне, голубчик… Я всеми брошен, слаб, стар, а злое поветрие горазд шибко распространяется по Москве.

Мясник Нил Иванович Хряпов прибыл в Москву в конце июля 1771 года, в самый разгар чумы. Он назначил здесь свидание с огородником Фроловым, хотелось у него призанять деньжонок, так как дела мясника сильно пошатнулись, он был разорен, терпел острую нужду, впадал в отчаянье.

Москва обширностью своею занимала в окружности тридцать шесть верст.

В ней много просторных господских палат, с таким великим числом излишней дворни, что эти палаты представляли собою не дома в обычном смысле, а целые большие сельбища. Господа, спасая животы, давно уехали в поместья, брошенная дворня погибала от заразы, либо разбегалась по деревням.

В Москве сто тринадцать мелких фабричек и заводов, при тринадцати тысячах постоянных работников (кроме приходящих с воли). Самая крупная фабрика — это Большой суконный двор у Каменного моста на берегу Москвы-реки. Хозяин фабрики — Илья Докучаев с товарищами. У него-то и остановился мясник Хряпов.

Чума началась в старой госпитали на Введенских горах, госпиталь сожгли, зараза перекочевала в центр Москвы, на Большой суконный двор. Граф Салтыков, по совещании с московскими сенаторами, постановил: «Здоровых фабричных вывести из Суконного двора за город, определить к ним лекаря, место жительства оцепить, покинутый Суконный двор тоже оцепить».