Читаем без скачивания Дочь Сталина - Розмари Салливан

Роза была поражена отсутствием чего-либо русского в доме Светланы, а также большим количеством современных кухонных приспособлений. Как она только отыскала такую вещь как электрический пресс для чеснока? «Телевидение», — объяснила Светлана. Еще она, казалось, постоянно протирала и без того чистый пол на кухне. «Она не хотела чем-то отличаться от других, она хотела делать все так, как это делается в Америке».

Однажды утром, когда Светлана не знала, что она уже проснулась, Роза увидела ее на кухне через открытую дверь спальни.

Мне показалось, что я увидела все, что она так тщательно прячет внутри. Я видела отчаяние. Она не двигалась, но нельзя было сказать, что она отдыхает. Светлана сидела на табурете посреди кухни, половая тряпка валялась у ног. Она ссутулилась, сгорбилась, зажав в руке автоматическую чистку для баклажанов, как будто сама была роботом в этой сверкающей хромом кухне. Она с тревогой смотрела в окно, как будто так устала притворяться, что жить не может без всех этих вещиц. Внезапно я почувствовала свою беспомощность перед лицом всех потерь, которые терзали ее… Что такое произошло в ветвящихся коридорах истории, из-за чего Светлана сидела здесь, в элегантном рафинированном Принстоне, сжимая в руке чистку для баклажанов?

Но Роза могла говорить о книгах, а книги были страстью Светланы. Под водку они обсуждали идеи датского философа-теолога Серена Кьеркегора, чьи экзистенциальные теории веры как страсти очень тронули Светлану. Они говорили о Симоне Вейль, французском философе и религиозном мыслителе, и ее трагической судьбе. И всегда еще был Пастернак. Но любимым писателем Светланы был Достоевский — о, этот роман «Игрок»! Роза сказала, что предпочитает Чехова. Когда Роза упомянула, что восхищается дерзкими стихами Марины Цветаевой, Светлана взорвалась негодованием, как только она одна умела: «Цветаева — ничто! Бросьте ее — она слаба, она покончила с собой!» Роза должна прочитать «Реквием» Анны Ахматовой — вот в этом произведении есть сила духа.

«Реквием» был ахматовской историей ужасных лет сталинского террора конца тридцатых. В это время поэтесса семнадцать месяцев провела в тюремных очередях в Ленинграде, нося передачи своему сыну Льву, арестованному за контрреволюционную деятельность. Все началось со ставшего позже известным момента, когда пожилая женщина, тоже стоявшая в очереди, прошептала ей: «Вы можете описать это?» И Ахматова ответила: «Могу». Поэма стала ее реквиемом Москве, улицы которой были залиты кровью «под колесами черных марусь», кремлевские стены стояли как «Стена плача» и «Как клинописи жесткие страницы\Страдание выводит на щеках».

Пока Светлана говорила, Роза рассматривала фотографии в книге «Пастернак сам по себе». Подняв голову, она увидела, что Светлана плачет. «Она положила локти на стол, руками прикрыла лицо, костяшки пальцев побелели. Слезы текли по ее веснушкам. Она сказала: «Ахматова потеряла сына. Вы знаете, что она потеряла своего сына?» На самом деле Ахматова вернула себе сына. Лев освободился из ГУЛАГа в 1957 году, через четыре года после смерти Сталина, но встреча с ним была горькой. Вернувшийся из лагерей сын поверил, что мать, боровшаяся за его освобождение, сделала недостаточно, чтобы его спасти.

У Светланы была некое неопределенное представление, что, возможно, она сможет купить дом побольше и жить там вместе с Розой, Филипом и их тремя детьми, но вскоре семья Шанд переехала в Техас, где Филипу предложили место учителя. Их дружба с Розой продолжалась в письмах.

Когда Ольга доросла до детского сада, Светлана начала искать частную школу. У нее было чисто русско-эмигрантское предубеждение против государственных школ — она думала, что родители, которые рекомендуют их, питают иллюзии по поводу превосходства социализма. Она не хотела «никаких государственных школ и вообще ничего государственного».

Милли Харфорд была директором-учредителем католической школы Стюарт. Харфорд запомнила, как в первый раз встретилась со Светланой. Она не так давно сопровождала своего мужа-академика в поездку в Советский Союз, и там побывала в школах. По возвращении, в интервью местной принстонской газете Харфорд сказала, что это был замечательный опыт; школы в СССР имеют интересный учебный план, очень отличающийся от американского.

Совершенно неожиданно Светлана позвонила Милли Харфорд и высказала все, что она думает о ее газетной дипломатии: «дипломатия» — это слово, которое она ненавидит. Милли никогда не встречалась с Светланой, но согласилась, что в интервью не сказала всей правды. На самом деле советские школы показались ей угнетающими: детям не давали никакой свободы для самовыражения и учили конформизму. Светлана сказала: «Мне бы хотелось с вами встретиться». «И мы встретились. Я была обезоружена. Она мне сразу понравилась».

Вскоре трехлетняя Ольга была принята в детсадовскую группу школы Стюарт. Стоило это дорого — полторы тысячи долларов в год. Хотя Принстон делился на старых и новых богачей, многие ученики в школе были из семей разных национальностей. Муж одной из учительниц вырос в коммунистической Польше и помнил пропагандистские фотографии Светланы, «маленькой воробушки», сидящей на коленях у отца — как пример горячо любимого ребенка для польских детей. Он находил ироническим, что его ребенок будет играть с внучкой Сталина.

Светлана и Милли Харфорд стали близкими подругами. Харфорд часто приглашала ее на обеды, где собирались умеющие молчать гости, но один из этих обедов навсегда остался в ее памяти. В этот вечер собрался узкий круг друзей:

Светлана рассказала хорошо известную историю о том, как на вечере у ее отца он и его друзья напились, а она уже спала или читала, но он вытащил ее за волосы на середину комнаты и сказал: «Пой и танцуй для нас». Это было очень-очень больно. Я думаю она начала говорить об этом, потому что мой муж попросил нашего сына, который увлекался «Битлз» и учился играть на гитаре, поиграть для нас. И Крис отказался. И Джим сказал: «Ну же, давай, Крис!» А тот ответил: «Нет, я не хочу этого делать!» Тогда Светлана встала и сказала: «Оставь его. Пусть он идет. Потому что, когда я была в его возрасте, мой отец выволок меня из угла, где я тихо сидела, и вытащил к своим товарищам. Товарищам-мужчинам. Он поставил меня на стол и сказал: «Танцуй!» И она показала нам, как танцевала. Она бросилась к вешалке с пальто, схватила оттуда шляпу и трость и начала танцевать. На самом деле она просто прыгала на полу и размахивала ногами.

Пока она танцевала, гости, перепуганные почти до сердечного приступа, смотрели на нее.