Читаем без скачивания Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

быть, она, гм, гм, лесбиянка?» Франц продолжает хлопать себя по ляжкам, хихикает. «Нет, она любит меня». – «Это я не могу себе представить». (Неужели такие вещи бывают, просто не верится, и у этого дурака такое сокровище, а он еще зубы скалит!) «Как же относится к этому Ева?» – «Они очень дружны, Ева ее хорошо знает, ведь и я-то познакомился с Мици через Еву». – «Теперь ты меня совсем раззадорил, Франц. Скажи, а не мог бы ли я увидеть твою Мици хоть на расстоянии, допустим, двадцати метров, или хоть из-за решетки, что ли, если ты боишься?» – «Да я, брат, вовсе не боюсь. Она верна, как золото, и так мила, что даже вообразить невозможно. Помнишь, я тогда еще говорил, брось ты трепаться с бабами, это разрушает здоровье, и даже самые крепкие нервы не выдерживают. Ведь от такой жизни может и кондрашка хватить. Право, тебе бы следовало остепениться, для твоего же блага. Так и быть, сам увидишь, насколько я прав, Рейнхольд. Я покажу тебе Мици». – «Только чтоб она меня не видела». – «Это почему?» – «Да не хочу я, только и всего. Ты мне ее так покажи». – «Ладно. Ну, я очень рад, это тебе пойдет на пользу».

И вот – три часа пополудни, по улицам идут Франц и Рейнхольд, всякие эмалированные вывески на каждом шагу, эмалированная посуда, немецкие и настоящие персидские ковры с рассрочкой платежа на двенадцать месяцев, материи для дорожек, цветные скатерти, салфеточки для диванов, стеганые одеяла, портьеры и занавеси, торговый дом Лайснер и К°[628], читайте журнал Мода для вас[629], требуйте бесплатной доставки на дом, осторожно, опасно для жизни, ток высокого напряжения. Франц и Рейнхольд идут к Францу на квартиру. Теперь ты идешь ко мне, мне живется хорошо, ко мне не подступиться, вот увидишь, какой я есть человек, меня зовут Франц Биберкопф.

«А теперь тише, я сейчас открою, взгляну, дома ли она. Нет, не пришла еще. Вот здесь я живу; наверно, она сейчас придет. Ну, ну, полюбуйся, как это у нас делается, настоящий театр, только смотри не пикни». – «Будь покоен, не пикну». – «Самое лучшее – тебе лечь тут на кровать, Рейнхольд, все равно мы ею днем не пользуемся, а я уж устрою так, чтоб Мици к ней не подходила, а ты можешь глядеть сквозь кисейный полог. Ну-ка, ляг. Что, видно?» – «Ничего, сойдет. Но только, пожалуй, лучше снять сапоги». – «Это верно. Я выставлю их в коридор, а когда будешь уходить, то сам их там и возьмешь». – «Ну смотри, Франц, как бы не вышло неприятности». – «А ты уж и испугался? Знаешь, я не боюсь, даже если бы она что-нибудь и заметила, ты ее не знаешь». – «Но я вовсе не хочу, чтоб она меня заметила». – «Ложись, ложись, не рассуждай. Она каждую минуту может прийти».

Эмалированные вывески, разного рода эмалированная посуда, немецкие и самые настоящие персидские хорасанские ковры[630], персидские и хорасанские, требуйте бесплатной доставки.

А в Ганновере комиссар уголовного розыска Блум спросил: «Откуда же вы знаете этого человека? По каким приметам вы его узнали, ведь узнали же вы его так или иначе?» – «Дык он же мой отчим». – «Хорошо, поедем с вами в Горке. И если дело обстоит так, как вы говорите, то мы его сразу и задержим».

Кто-то отпирает ключом входную дверь. Франц выскакивает в коридор: «Что, испугалась, Мици? А это я, моя крошка. Ну, входи, входи. Только ничего не клади на кровать. У меня там приготовлен для тебя маленький сюрприз». – «О, тогда я должна скорее взглянуть». – «Погоди, сперва дашь мне клятву. Подними руку, Мици, клянись, все встают, повторяй за мной: клянусь». – «Клянусь». – «Что я не пойду к кровати». – «Что я не пойду к кровати…» – «Пока я не скажу». – «Пока я не подбегу к ней». – «Стой, стой. Еще раз, сначала: клянусь»[631]. – «Клянусь, что я не подойду к кровати». – «Пока я сам тебя туда не положу».

Тогда Мици вдруг становится серьезной, бросается ему на шею и долго остается в таком положении. Он чует, что с ней что-то неладно, и хочет оттеснить ее в коридор, потому что дело сегодня явно не клеится. Но она останавливается: «Да не подойду я к кровати, не беспокойся». – «Что такое случилось с моей Мицекен, с моей кисонькой?»

Она подталкивает его к дивану, и вот они сидят рядышком, обнявшись, она молчит. Потом слышится какое-то бормотанье, она дергает Франца за галстук, и вдруг у нее прорывается: «Францекен, можно мне тебе что-то сказать?» – «Ну конечно же, Мицекен». – «Это насчет моего старика, там у нас произошла неприятность». – «Да что ты, кисонька?» – «Угу». – «В чем же дело, кисонька?» А она знай треплет галстук, что это с ней такое, и как на грех, тот там на кровати.

Тогда комиссар уголовного розыска спрашивает: «На каком основании вы именуете себя Финке? У вас есть документы?» – «Потрудитесь справиться в отделе записей актов гражданского состояния, там все записано». – «То, что делается в отделе, нас не касается». – «Документы у меня тоже есть». – «Вот и отлично, мы их у вас на время заберем. А за дверью стоит один служащий из Нойгарда, у которого в отделении содержался когда-то некий Борнеман из Нойгарда. Вот мы его сейчас попросим сюда».

«Знаешь, Францекен, у моего старика в последнее время каждый раз бывал его племянник, то есть он его и не думал приглашать, а тот сам от себя приходил». – «Понимаю», – бормочет Франц и весь холодеет. Она не отрывает своего пылающего лица от его щеки. «Ты его знаешь, Франц?» – «Откуда ж мне его знать?» – «Я думала. Ну так вот, он постоянно там бывал, а потом – потом он один раз пошел со мной». Франц весь дрожит. В глазах у него темнеет. «Зачем же ты мне ничего не говорила?» – «Думала, сама от него отделаюсь. Да и что за беда, если человек только так, сбоку припека». – «Ну а теперь?» – Судорожные подергивания губ возле шеи становятся сильнее, потом там появляется что-то мокрое, Мици крепко уцепилась за Франца, держится за него и молчит, такая уж у нее, у упрямицы, манера, и ни один черт ее не разберет, почему она ревет теперь, а тот лежит себе на кровати, эх, взять бы хорошую дубину да хватить как следует по кровати, чтоб он больше уж и не встал, сука проклятая, так меня перед ним осрамила. И дрожит, дрожит… «А теперь что?» – «Ничего, Францекен, ничего, не беспокойся, только не бей меня, ведь ничего же не было. А