Читаем без скачивания Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но все это была еще разминка, разогрев, народ ждал главного, какую-то Маму Рику, страшно известную, популярную, гениальную, – я в этом ничего не понимал, – но в клуб в этот вечер пришли на нее и нетерпеливо смотрели на сцену, выкрикивали и скандировали ее имя, как фанаты перед футбольным матчем. Однако выход певицы затягивался, публика гудела все тоньше и злее, как осиный рой, грозясь разнести несчастный подвальчик, потом стала требовать администратора, топать и хлопать, и тогда на сцену выскочил перепуганный тонкий мальчик-ведущий с лицом старика и нежным фальшивым голосом объявил, что, к великому сожалению, Эрика заболела и вместо нее сегодня выступит другая певица.
Он почему-то дважды звонко выкрикнул ее сказочное имя, и оно тотчас же утонуло посреди шквала гнева, свиста и воплей возмущения, выплеснувшихся на сцену. Народ хотел Маму Рику, требовал вернуть деньги за билеты, и я лишь успел подумать, бедная сестрица Аленушка, каково будет ей тут петь? Представил себе хрупкое, бледное, печальное создание, как на картине Васнецова, которое вот-вот вытолкнут на съедение этим обормотам. Однако на сцену вышла девушка совсем на вид не эстрадная, не сценичная – невысокая, круглолицая, очень полная, с забранными в пучок на макушке гладкими волосами, в каком-то дурацком необъятном расшитом халате, словно схватили на улице первую попавшуюся девчонку и, не разобравшись, что к чему, затащили в этот подвальчик и напялили что на нее налезло.
Она могла быть учительницей начальных классов, инспектором по охране труда, хозяйкой кассы в «Ашане», торговкой на оптовом рынке, но только не певицей. Скорей уж японским борцом сумо, когда бы не девчоночий страх, не смятение и не жуткое смущение перед теми, кто буянил в зале. Лицо у нее пошло пятнами, а публика опешила, на мгновение замолкла, на нелепую толстушку поглядели недоверчиво, удивленно – похоже, это было ее первое выступление в Киеве и никто не знал, кто она такая и откуда свалилась. Кто-то свистнул, крикнул, захохотал, сначала несколько человек, а потом все подземелье. Смеялись, показывали на нее пальцами, орали, обзывали, и я подумал, а может, это какая-то пародия, шутка или верный способ унять толпу, растворить гнев и злость в смехе.
Рядом со мной напряглась от возмущения и обиды за эту дурнушку сразу вспомнившая себя в Артеке Катя, но тут девушка простодушно, по-детски всем улыбнулась, неуверенно взяла в руки микрофон и, перебивая шум, запела. Народ нехотя умолк, но уже через минуту в подвале сделалось так тихо, что слышно было ее дыхание.
Любимая игра Аллы Пугачевой
Боже мой, как она, матушка, пела! Кажется, это называлось словом «рэп», и такое было и в России, но я-то слышал впервые, мало что понимая, а просто восхищаясь и ею, и музыкой, и голосом. Она пела нежно, глубоко, неистово, требовательно, возмущенно, влюбленно. Пела не горлом, не гортанью, не легкими, а всем своим необъятным существом, каждой клеточкой, мускулом, жиром, нервом, кровью, заряжая, электризуя пространство маленького зала, пела так, как никогда не смогут петь стройные и красивые, и грузному поющему телу ее было легко и свободно, а голосу тесно в битком набитом помещении. Голос рвался наружу, отражался от стен, пола и потолка и грозил побить тарелки, бокалы и кружки, все дрожало, тряслось, плясало на столах, словно мы вдруг опять очутились в зоне турбулентности. Зал раскачивало, лихорадило, подбрасывало, швыряло из стороны в сторону, на сцене крутилась цветомузыка, лучи света пробивались сквозь дым и скользили по публике, выхватывая красивые девичьи лица и ослепляя пьяные глаза. Во рту у певицы пересохло, ей не хватало воздуха, у нее дрожали колени и трясся в руках микрофон, но никто, кроме нее самой и нас с Катей, этого не замечал.
Несколько раз она порывалась уйти со сцены, но ее не отпускали, и эта чудесная робкая девочка, наверное, впервые почувствовала власть над публикой, которая ее пьянила и делала еще обаятельней. А я, глядя на нее, вдруг догадался, что она пела на самом деле не для меня, и не для нескольких десятков человек за грязными столами, и даже не для будущих сотен тысяч в концертных залах и стадионах по всему миру, нет, – из полутемного киевского подвальчика она обращалась ко всей вселенной, к звездам, к пастушеской Венере и красному дрожащему Марсу, что светили над этим фантастическим городом, как и сто лет назад, когда добрые люди попытались защитить его от Петлюры и крест в руках святого князя Владимира превращался в меч.
Околдованный ею, народ пришел в неистовство, все повскакивали с мест, и, выкинув из головы свои годы, прошлые печали, непонятное настоящее и темное будущее, забыв о пучеглазом, я тоже орал, поднимал руки, подпрыгивал и вопил вместе с украинскими детьми и не считал их чужими, а они приняли меня к себе и больше не смотрели косо. Я соединился, слился с ними, забыв обо всем на свете, кроме Кати, которая качалась и пела рядом со мной.
– Класс? – схватила она меня за руку. – Она всех заткнет, вот увидишь! – И я опять узнал, матушка, свою милую, свою чудную Катерину, которая шла со мной по теплой ночной Купавне, засыпала в палатке на берегу озера Воже и лаской будила меня на Филях. – А теперь беги! Но не на вокзал, а на Караваевы дачи.
– Какие еще дачи? – после пол-литра и этого сумасшествия я соображал неважно. Буча, буза, дебош, заваруха…
– Это первая станция после вокзала. Там сядешь в электричку до Казатина. А потом езжай дальше, в сторону Чопа. Ты понял, не на восток, а на запад. И почаще меняй поезда. Я тебя разыщу. Закончу свои дела и приеду. Повтори.
– Не на восток, а на запад, – сказал я послушно и, поцеловав свою веганку, стал неуверенно пробираться к выходу мимо разгоряченных дивчин и парубков.
Только сейчас я понял Катин план: в людской сутолоке среди вспыхивающих огней попытаться незаметно уйти, проскользнуть мимо расслабленного пучеглазого, уверенного в том, что ватан в стельку пьян и никуда не денется.
«Главное, пройти мимо как ни в чем не бывало. Я иду в туалет. Главное, не оборачиваться, не смотреть на него», – заклинал я самого себя, но в этот момент певица закончила петь, зал взревел, и я не выдержал. Обернулся. Поглядеть последний раз на это чудо, хоть и знал, что делать этого нельзя.
