Читаем без скачивания Железо и кровь. Франко-германская война - Бодров Андрей

Приближенные к канцлеру финансисты Герсон Блейхредер и Авраам Оппенгейм считали сумму в четыре миллиарда пределом возможного, поскольку и эта сумма, как они полагали, потребует от Франции как минимум десяти лет для восстановления[1157]. Призывы германских банкиров к умеренности диктовались опасениями, что финансовый крах Франции мог вызвать цепную реакцию и ударить и по их экономическим интересам. Впрочем, второй консультант германского канцлера, граф Доннерсмарк, считал возможным перешагнуть пятимиллиардный барьер. В итоге Бисмарк выдвинул претензии на шесть миллиардов франков. Французы справедливо сочли такую сумму «невозможной». Исходя из экономической обстановки, Тьер предлагал уменьшить контрибуцию вдвое. Блейхредер и фон Доннерсмарк были готовы предоставить требуемые средства в виде займа под гарантии отчислений от доходов французских железных дорог. Такой вариант означал, по сути, установление финансового контроля над Францией и был отвергнут. Однако Тьер не сдавался. Нажим великих держав помог снизить германские требования до пяти миллиардов.

26 февраля прелиминарный (предварительный) мирный договор был подписан. Франция теряла три пограничных департамента общей площадью в 1,4 тыс. кв. км с населением в 1,6 млн человек, включая франкоязычное население Меца. Единственное, что удалось французской делегации, это сохранить крепость Бельфор на границе со Швейцарией. Взамен германская армия получала право войти в Париж до ратификации мирного договора. В течение трех лет страна должна была выплатить победителю 5 млрд франков. Крайним сроком выплаты контрибуции устанавливалось 2 марта 1874 года[1158].

Французская сторона оговорила возможность уточнения зафиксированных сроков выплат путем специальных конвенций. Параллельно с выплатами должен был осуществляться поэтапный вывод германских войск. Договор, как и все последующие конвенции, предусматривал возможность реоккупации германскими войсками французских областей в случае невыполнения его положений. При этом Бисмарк в немалой степени рассчитывал на то, что выплата столь большой суммы затянется дольше положенного срока, продлив пребывание немецкой армии. Расходы на содержание оккупационных сил также ложились на плечи проигравших.

1 марта предварительный мир был ратифицирован Национальным собранием в Бордо 546 голосами против 107. Целый ряд французских интеллектуалов — Виктор Гюго, Луи Блан, Эммануэль Араго и Эдгар Кине — публично с трибуны осудили аннексию. Гамбетта участвовал в выработке текста официального протеста, зачитанного депутатом от департамента Верхний Рейн Грожаном: «Мы еще раз объявляем недействительным и несостоявшимся пакт, который был нам навязан без нашего согласия. Удовлетворение наших прав остается навсегда открытым для всех и каждого в той форме и мере, которую нам диктует наша совесть»[1159]. После этого депутаты от аннексированных провинций покинули зал заседания вместе с Гамбеттой.

Правительство опасалось возможной реакции последнего на условия предварительного мира. Популярность Гамбетты оставалась очень высокой, равно как и его влияние на национальную гвардию в Бордо. По утверждению Шёрер-Кестнера, офицеры эльзасских добровольческих отрядов обещали Гамбетте 10 тыс. штыков для разгона монархического большинства Национального собрания в обмен на создание чисто республиканского правительства в Лионе и продолжение войны с Германией[1160]. Однако Гамбетта предпочел последовать совету Тьера и отойти на время от политики, уехав в испанский Сан-Себастьян.

Протест жителей Эльзаса и Лотарингии оставался последним доводом французской дипломатии перед лицом безоговорочного военного поражения в пользу того тезиса, что германская аннексия покоится «на силе, а не на праве». Право наций на самоопределение еще не было незыблемым принципом международной политики. Однако Париж мог апеллировать к целому ряду свежих исторических прецедентов. В частности, в разгар Франко-германской войны, в октябре 1870 г., референдум санкционировал присоединение Рима к Итальянскому королевству[1161]. Но нельзя не отметить, что эта дипломатическая традиция отмечала годы французского преобладания в Европе и, безусловно, во многом отвечала целям политики Парижа.

Германское руководство категорически отвергло идею проведения соответствующего голосования в Эльзасе и Лотарингии[1162]. В отличие от правового оформления процесса объединения Италии, никаких референдумов не проводилось и в случае со всеми другими территориальными изменениями, осуществлявшимися Пруссией в результате «войн за объединение». Отказ Берлина не обескуражил Фавра, который в рядах правительства был наиболее упорным сторонником проведения референдума. В марте 1871 г. им был подготовлен документ, который содержал завуалированное осуждение отказа от плебисцита на уровне официальной декларации: «В том, что касается жителей департаментов, от суверенитета над которыми она [Франция] отрекается, она не может располагать их волей в том, что касается их моральной и гражданской свободы, которые, следуя естественному праву, не могут быть ни отчуждены, ни ущемлены»[1163].

Однако Тьер эту инициативу не одобрил. В тот момент Франция не могла рассчитывать на поддержку принципа «права наций на самоопределение» со стороны ни одной из великих европейских держав, и апелляции к нему были способны лишь осложнить борьбу Парижа за смягчение условий мирного договора. Единственным союзником в вопросе плебисцита оставался Гладстон, но он не имел поддержки даже половины коллег по кабинету[1164]. Бисмарк откровенно признавал тот факт, что Германия получает Мец «с совершенно неперевариваемыми элементами», но он ссылался на то, что не мог не учесть мнение военных, желавших сохранить эту мощную крепость за собой. Таковым, во всяком случае, был его аргумент в процессе переговоров с Тьером: «В Германии меня обвинят в том, что я проиграл сражения, которые были выиграны Мольтке»[1165].

Ратификация предварительного мирного договора стала важным рубежом и в том, что касалось оккупационного режима. Дабы избавиться от постоянных трений с местным населением, германское руководство само поставило вопрос о скорейшем возвращении французской администрации. Уже в начале апреля 1871 г. на смену тихо исчезнувшим в одночасье германским префектам в оккупированные департаменты прибыли французские чиновники. Присутствие немецких войск, однако, сохранилось.

Одна из статей предварительного мирного договора предусматривала освобождение пленных. Всего в германском плену побывало свыше 380 тыс. французских солдат и офицеров. В руках французов находилось порядка 8 тыс. немецких солдат. По требованию победителя они были освобождены незамедлительно и безо всяких условий. Процесс же возвращения на родину французских военнопленных в силу целого ряда обстоятельств затянулся: к моменту подписания Франкфуртского мира на территории Германии оставалось около 138 тыс. человек. Процесс репатриации завершился в июне-июле 1871 г. С особой неохотой немцы возвращали свободу бойцам нерегулярных формирований, которым посчастливилось избежать расстрела на месте. Германское правосудие приравнивало их к обычным уголовникам, приговаривая к длительным срокам тюремного заключения и каторжным работам[1166].

Следует отметить, что условия мира вызывали недовольство не только у французов, но и у многих немцев, считавших их слишком мягкими. Особенно широко подобного рода настроения были распространены в германской армии. «Мы в недостаточной степени унизили Францию, — говорил один, мы недостаточно ее ослабили, — добавлял самый добродушный», — писал в своих мемуарах Ю. Хартманн[1167].