страны, в основании которой лежит кровь, насилие, слезинка хотя бы одного замученного ребенка. Никто из проливших кровь и, что самое печальное, никто из их потомков не избегнет возмездия, если не покается пред Господом в кровопролитии. Ни одно обидное слово, сказанное в адрес другого человека, ни одна гневная мысль не останутся невозданными. За все придется отвечать. Что уж говорить про убийства… Только Вера и Любовь к Богу — единственный вечный фундамент". — "Но, Константин Евгеньевич, ведь у тех, кто создавал СССР, кто жил в нем, тоже была вера. Ну, не в Бога, но в коммунизм. Это ведь тоже вера и очень сильная. Или вы признаете лишь тех, кто в Бога верит? А тех, кто не верит, за людей не считаете?". — "Как я могу людей за людей не считать? Все люди — суть Божьи дети, все перед ним равны и все ему одинаково дороги. И ты, и я. А что касаемо веры, то я же говорил тебе тогда, в школе, что вера на словах и вера на деле — это не просто разные вещи, но взаимоисключающие. Показная вера, показная набожность хуже безверия, потому что лицемерие хуже безверия. Вот и многие советские люди славословили КПСС, на словах верили в ее ум, честь и совесть, а в душе сами же смеялись над этим, в душе совсем другое чувствовали, совсем другого желали. И тем самым ускорили кончину страны… Я понимаю, конечно, что сравнение СССР с райским садом — дикое и неуместное, но какую-то аналогию между Адамом и советским человеком все же усматриваю. Не потому, что советский человек — я имею в виду обобщенное понятие, а не конкретную персоналию — был тоже, своего рода, вновь созданным человеком, вернее, типом человека. Нет, аналогия — в другом: в мотивации греха. Адаму и Еве Господь дал все для счастливой жизни, но они захотели большего, лучшего, как им казалось, поддались соблазну и, нарушив Божий запрет, потеряли все, что имели. Так и советские люди. У них было все пусть для не богатой, но для нормальной, благополучной, вполне удобной жизни. Я говорю сейчас не о верующих в Бога людях, которых преследовали за веру: истинно верующий человек верует всегда — вне зависимости от притеснений, политического строя и даты на календаре. Я говорю о тех людях, которые не верили ни в Бога, ни в Ленина. Таких людей было много в так называемый период развитого социализма, такие люди составляли большинство. У них был кусок хлеба и крыша над головой, возможность растить детей и помогать родителям, честно трудиться и весело отдыхать. Да, не было деликатесов в магазинах. Но голода тоже не было, безработицы не было, беспризорников, бездомных, преступности — в сравнении с нынешними временами почти не было. Ну, чем, казалось бы, плохая жизнь? Но людям показалось этого мало. Им захотелось большего — того, что, манило и влекло их своим блеском, ароматом, экзотичностью, недоступностью. Им захотелось так называемой свободы. Но свобода есть у каждого человека. И заключенный, и тюремщик одинаково свободны, как бы парадоксально это ни звучало. Свободу людям дают не другие люди, а Бог. Он дает им свободу выбора — Бог или сатана, путь к Богу или путь к сатане. И тот, кто выбирает сатанинский путь, не будет свободным никогда, потому что сатана — это темница покрепче всех земных тюрем вместе взятых. Советские же люди, поддавшись соблазну, как некогда Адам и Ева, нарушили запреты и заветы, на сей раз — запреты своих коммунистических "небожителей", предали те идеалы, за которые ратовали на словах, и, в итоге, потеряли все, что имели. По сути, своими руками уничтожили страну, свой дом".
"А вы знаете, почему Адама звали Адамом?", — хрипло спросил Толик. — "Что?..". — "Когда Бог сотворил первого человека, мужчину, тот спросил: "А дам?". Мол, а дам, а женщин, то есть, ты, Боже, тоже сотворишь, чтоб мне одному скучно не было? Поэтому Бог и назвал его — "Адам". Шутили мы так, Константин Евгеньевич, в детстве. Пацанами когда были. Байка у нас такая была, хохма… Уж и не помню, откуда мы это взяли". "Остроумно", — без улыбки оценил Княжич. — "Извините, что перебил вас, Константин Евгеньевич. Продолжайте, пожалуйста". — "Ну, одним словом, СССР, повторяю, был обречен на самоуничтожение. Поддавшиеся соблазну люди лишь ускорили этот процесс. Но многие так и не стали свободными. Сердца их не устремились к Богу, а значит, эти люди не стали свободнее ни на йоту". ("Он говорит то же, что и Венька, — поразился Толик. — Другими словами говорит, но то же самое. Бандит и поп твердят одно и то же…"). "Соблазн губит людей, — подытожил Княжич. — Ибо соблазн есть маска сатаны. (Костя снова перекрестился). Но это тема для отдельной большой беседы. А сейчас извини, Толя, но мне пора идти. Нужно готовиться к службе. Мы с тобой и так просидели дольше, чем я планировал". — "Еще одну минуту, Константин Евгеньевич!.. Я хочу попросить у вас прощения". — "За что, Толя?". "Вы не хуже меня знаете, за что! — неожиданно жестко, почти зло сказал Толик, в упор глянув на Костю. — За то, что я выдал вас тогда, в девятом классе, когда сказал директрисе, что нашел книжку эту… Евангелие… у вас дома. И вам пришлось потом из школы уволиться. Вот я и прошу сейчас у вас прощения за то предательство". — "Да, я знал, что это ты сказал им про меня… И, наверное, поэтому ты не пришел ко мне попрощаться накануне моего отъезда — в тот день, когда Нику сбила машина. Ты, должно быть, опасался, что я буду упрекать тебя за твое, как ты выразился, предательство. Но на самом деле я никогда не считал тебя, Толя, предателем, никогда не держал на тебя зла или обиды, Господь с тобой. Во-первых, они и без твоей помощи рано или поздно вышли бы на меня. Я был не слишком осторожен и, если кого и должен упрекать в случившемся, то лишь самого себя. А во-вторых… Да, возможно, в той ситуации ты не проявил какой-то душевной твердости. Но ты был ребенком. Как можно требовать душевной твердости от ребенка, когда взрослые далеко не всегда готовы проявить ее? Тем более, я догадываюсь, что тебе грозили какими-то санкциями в том случае, если ты не скажешь, где взял книгу. Получается, это я подвел тебя, я подставил тебя под удар, и я должен просить у тебя прощения, а не ты у меня. Но
