Читаем без скачивания В дебрях Даль-Гея - Юрий Тупицын

— Все это сказки! Образец верности — вовсе не белоснежные красавцы, а гуси, обыкновенные серые гуси. Неужели ты не слышал об этом?

— Глубоких истин нам дороже нас возвышающий обман, — философски заметил Алексей.

— Ох, не всегда!

— Не всегда, — легко согласился инженер. — Я убедился в этом на собственном опыте. Вернемся к нашим баранам, виноват, к гусям. Итак, Иван и Лена, если следовать глубоким истинам, — это гуси. Иван — гусак, а Лена, соответственно, гусыня.

Клим подавился смехом, инженер толкнул его в бок кулаком, дабы он вел себя потише.

— Ты меня не убедил, — сказал Клим, задергивая вход в палатку. — Но задуматься заставил! — Он приобнял товарища за плечи. — Но если ты прав, надо помочь им сдвинуться с мертвой точки!

— Не надо, — после паузы ответил Алексей, уже на пути к костру. — Настоящая любовь должна созреть. Что толку срывать красивый, но еще незрелый плод? Я обжегся как раз на этом и до сих пор морщусь от кислого.

— Как же узнать, что любовь созрела?

— Никак. Она сама упадет к ногам жаждущих ее, источая благоуханье и истекая хмельным соком. — Кронин, конечно, паясничал в своей обманчивой, флегматичной манере, но глаза его смотрели серьезно.

Из того, что Клим задумался над взаимоотношениями Ивана Лобова и Лены Зим, ничего особенно хорошего, как на то надеялся Кронин, не получилось. Если прежде штурман был естественен в своем шутливо-приподнятом настроении, то теперь и он начал следить за тем, как бы не сказать невзначай чего лишнего, и веселье у костра окончательно потускнело. Царский ужин в праздник так и не превратился. Может быть, поэтому и спать легли пораньше, уговорившись поутру отправиться за грибами.

Выкупавшись в заводи при зеленоватом свете зари еще до восхода солнца, — вода поверху была теплой, но стоило нырнуть поглубже, как она ощутимо холодела, — наскоро закусив и выпив по кружке чая, отправились в лукоречье. Грибы в лукоречье водились, хотя не так обильно, как в более северных лесах. Главное внимание кулинар бивака Алексей Кронин приказал уделить поиску рыжиков, которые понадобились ему для какого-то фирменного блюда, что еще больше осложняло грибную охоту. Шли широкой цепью: слева по течению реки Лена, рядом, стараясь не упускать ее из виду, Иван, а справа от него Алексей и Клим, осуществлявшие, по выражению штурмана, свободный поиск.

В лесу было не так сухо, как в заречной степи, но и настоящей росы не было: лишь чуть повлажнели за ночь трава и уже начавшие осыпаться листья. По вершинам деревьев уже вовсю гуляло золотое утреннее солнце, там суетились и шумели птицы, а у земли лес еще дремал: тут царили голубой свет, тишина и покой. Лишь на поляны прорывалось солнце: косыми лучами и целыми потоками, в которых вспыхивали, будто на мгновение загорались, пролетающие птицы.

Синяя в этот ранний час речка то появлялась в поле зрения Лены вместе с ленивыми, синекрылыми стрекозами над водой, то пряталась за неровным, изрезанным нахоженными тропами массивом кустарника, из которого, точно свечи, там и сям поднимались молодые деревья, а местами и раскидистые лесные патриархи — все больше ивы и тополя, но иногда и дубы. Рыжики Лене не попадались, они жались к соснам, которые росли в глубине леса, но под дубками она нашла несколько белых грибов, по сравнению с настоящими боровиками их портили бледные, точно выцветшие шляпки. Подгоняемая грибным азартом, Лена свернула на поляну, где, окунувшись вершиной в солнечный луч, сиротливо пригрелась береза. Услышав слева шевеление, Лена обернулась и замерла. На нее строго смотрели круглые зеленые, почти человеческие, но все-таки звериные, а поэтому своею человечностью особенно страшные глаза! Качнулось пестрое лицо с крючком-носом, шевельнулись кисточки ушей… Почти бесшумно, с бархатным вздохом вскинулись гигантские крылья.

— Иван! — С захолонувшим сердцем, прикрыв локтем лицо и царапая о ветки руки, Лена пробилась сквозь чащу кустарника и повисла на шее Лобова. — Там!

— Успокойся, — негромко сказал Иван, приглаживая ее спутанные волосы; он успел заметить пеструю тень и догадался в чем дело. — Это филин, только и всего.

Лена, не отрывая лица от груди Ивана, затрясла головой:

— Нет! Он очень большой. И страшный!

— Это филин, — повторил Лобов. — Большущий филин, с пигмея ростом! Мы зовем его лешим. Не бойся!

— Филин?

Лена приподняла голову и недоверчиво взглянула на Ивана. Он первый раз видел так близко ее еще испуганные, но уже робко улыбающиеся глаза.

На опушку леса выскочил Кронин, бежавший на отчаянный крик девушки. Разом остановившись, Алексей помедлил и тихонько пошел обратно. Он жестом успокоил показавшегося из-за деревьев Клима. Штурман с любопытством разглядывал грустное, чему-то улыбающееся лицо Алексея, шедшего ему навстречу. Отвечая на немой вопрос товарища, Кронин вполголоса сказал:

— Они перешли на ты.

Клим засмеялся:

— Да, на вы так отчаянно не закричишь!

— Ее напугал леший, — пояснил инженер и вздохнул. — Наш старый знакомый, леший!

— Любовь редко обходится без нечистой силы. — Штурман шутливо толкнул Алексея в плечо. — Гляди веселее, товарищ. И зорче! Если, конечно, тебе и в самом деле нужны рыжики. На влюбленных надежда плохая.

В этот вечер Клим долго не мог уснуть. Может быть, дело было в том, что все горел и горел костер, хотя его, вообще говоря, следовало бы давным-давно загасить. Но у костра, Клим узнал об этом, на секунду выглянув из-за полога, закрывавшего вход в палатку, — сидели Иван и Лена. Точнее, когда Клим выглянул, у костра сидела одна Лена. И слышался тупой, с металлическим призвоном стук топорика: Иван рубил сушняк для костра из того штабелька, что был заранее заготовлен, но еще не порублен на дубовой колоде до нужной кондиции. Никто ведь не думал, что костер будет гореть до полуночи, а когда Клим высунул из палатки нос, по времени уже начались следующие сутки. Костер горел жарко, дров для него требовалось много, поэтому понятно было, почему Иван так долго тюкал своим топориком.

К вечеру похолодало, — из Арктики обрушилась на евразийский континент и докатилась сюда, до Оренбуржского планетарного резервата и до Елшанки, волна чистого, как родниковая вода, настоянного на снеге воздуха. Вечернее солнце было ясно-золотым, любовно начищенным до своего полного, истинно солнечного блеска. Четко обозначилась линия горизонта, степные дали прописались со всеми своими неброскими деталями, заря была короткой, полной льдистой зелени и сини. Высоко поднялся купол неба с разгорающимся серебром звезд, — обитаемый мир точно вздохнул полной грудью, расширился, да так и застыл в этой звонкой, чуткой ко всему происходящему предночной дреме. А теперь царила ночь, это мир крепко спал, изредка поеживаясь и своими вздохами тревожа жесткую листву дуба и перепелов, которые металлическим звоном своих голосов еще и еще раз напоминали всем, что давным-давно спать пора. Умиротворенно дышал костер, звонко похрустывая без разбора пожираемой древесной пищей, и упрямо тянул к небу языки пламени и шлейф дыма с багрово-золотистыми искрами, — все пытался и никак не мог забросить их к самым звездам. А звезды этой холодной и ясной августовской ночью сверкали на черном с просинью бархате небес так ярко, что неровный свет костра был не в состоянии их притушить. Видимый земной мир сузился до костра и тускло-багрового света вокруг него, до кожаной листвы дуба вверху и травы с опавшими листьями и желудями внизу. Лена сидела возле костра, подтянув к груди охваченные руками плотно сжатые колени и положив на них голову, и, глядя на огонь, думала о чем-то своем. Кого-то Лена напомнила Климу. Кого-то близкого, понятного, знакомого с самого раннего детства, но кого? Клим так и не мог догадаться. И эта блуждающая на самой грани разрешимости, но никак не разрешающаяся воспоминанием догадка, так же как свет костра и тюканье топорика, мешала штурману окончательно утонуть в дреме и заснуть. Когда тюканье топорика прекратилось, Клим не удержался и снова выглянул из палатки. Из багрового полумрака выплыла фигура Ивана с охапкой полешков и хвороста. Аккуратно опустив свою ношу на землю, Иван присел на корточки и подбросил свежей пищи ненасытному огненному хищнику. Костер забеспокоился, было присмирел, но потом, сердито пыхнув снопом дымных искр, снова потянул к небу свои пляшущие в нетерпении, длинные огненные пальцы, опять пытаясь добраться до самых звезд. А звезды, как ни в чем не бывало, нежились в бархате небес и мерцали так сильно, смеялись, наверное, над усилиями обжоры-костра, что Клим забеспокоился, — как бы они не сорвались и не попадали на землю. Иван сел рядом с Леной и осторожно обнял ее за плечи. Только теперь Лена изменила позу, подняла голову и спросила о чем-то Ивана. Иван ответил, и Лена засмеялась, все еще продолжая глядеть на него. Иван улыбнулся и плотнее, но очень бережно, это сразу было видно, сжал ее плечи. Улыбнулся и Клим. Теперь, когда Лена изменила позу, он вдруг понял, кого она напоминала ему раньше. Васнецовскую Аленушку! Странно успокоенный этой догадкой, Клим сразу же начал засыпать. И уже барахтаясь в баюкающих круговертях одолевающего сна, продолжал с улыбкой додумывать пойманную мысль. Аленушка и ее бедный братец Иванушка! Только совсем не бедный, совсем не братец и вовсе не Иванушка, а просто Иван. Иван Лобов, со своей Аленушкой, с Леной Зим, найденной им там — среди звезд, на удалении в десятки световых лет от Земли — и сидящей теперь рядом с ним у костра на берегу очень русской и чем-то сказочной реки — Елшанки.