Читаем без скачивания Стрельба по бегущему оленю - Геннадий Головин

Ирина удивилась:

— Зачем тебе? Тебе, что? — неужто Голобородько нужен? — чуть ли не враждебность прозвучала в ее вопросе.

— Нужен — не нужен… — туманно ответил ДэПроклов. — Мне адрес его родителей нужен. Егорка, ты сказала, у них живет?

Ей, должно быть, невесть что подумалось. Она глянула на него с испуганным восхищением:

— Ой, Димочка! Только, ты знаешь, Егорка… он совсем не в Надю вырос. Увы — вылитый папочка! В подростковом, конечно, варианте. Надя и из-за него тоже так мучилась: то поймали, у малышни деньги отнимал, то классные — деньги на подарок учительнице будто бы потерял (Наде пришлось свои вкладывать), уже и курил, и чего-то нюхал. Адрес-то у меня есть, но…

— Ну, так и давай! Я в тех краях скоро буду, заеду, погляжу.

Что мне еще надо? Рассеянно спросил он сам себя, записав адрес Голобородько. Когда, точная дата, Надя… то есть когда с ней это случилось?

Ирина принялась подсчитывать: «Сороковой день, точно помню, был на октябрьские…» — наконец, назвала дату. ДэПроклов и это записал, хотя и очень-очень смутно мог предположить, зачем ему это надо. Он вообще не знал, что ему сейчас надо — все рассыпалось в прах после известия, что Игоря на Камчатке уже два года как нет.

— Пойду я, — сказал он, вставая и чувствуя, насколько непросто вставать: только сейчас начала сказываться разница во времени, усталость навалилась на плечи чугунной, тяжкой ношей. — Шибко уж много ты мне всего порассказала, — заметил он, криво усмехаясь. — Вишь ты, ноги даже не держат. Дня два-три я здесь пробуду. Еще увидимся, дай Бог.

— До свидания, Дима. — Она смотрела на него с ласковой, воспоминальной грустью. — Спасибо, что заехал. Теперь редко кто заезжает просто так. Наверное, и вправду: «Каждый умирает в одиночку»? До свидания и… (она чуть помедлила) — …и удачи тебе!

Опять ДэПроклова ударило в легкую дрожь от этих простых слов — от значительности, которую Ирина, казалось, вложила в эти простые слова. У него было внятное ощущение, что все догадываются о цели его приезда сюда. Но — видит Бог! — он и намека никому не давал для каких-нибудь догадок.

Все, что поведала ему Ирина, было, как медленно действующий яд.

Он слышал (пожалуй, даже видел), как зловеще, неспешно расползается, разрастается у него внутри угрюмое траурное облако тоски, сострадания, вины, утраты, и снова вины, вины…

«Как ужасно! — повторял он, прямо-таки корчась от стыда и отвращения. — Как ужасно! Надя, оказывается, знала, что он во Владивостоке — с этой… с Лизаветой. Каким же подонком я выглядел в ее глазах! — пишу ей полуприпадочные пылкие письма, с объяснениями в любви, и, одновременно же, возюкаюсь с краснодарской той станичницей. Нет. Нет, нет! Она все понимала. Она не стала бы носить с собой, читать-перечитывать те письма, если бы не поняла все правильно. Милая! Она понимала, что для меня — она — что-то другое — не только женщина…»

Он сидел у себя в номере — не сидел, валялся в кресле — и старался поскорее напиться.

От коньяка голова его уже глухо одеревенела, но мысли о Наде, знание того, что ее больше нет и никогда нигде не будет, Надино отчаянное вопленное одиночество в мире, которое сейчас было его одиночеством… — от этого некуда было бежать, негде спрятаться, это исжигало его изнутри!

Потом он решил вот что: непременнейше надо бежать куда-то, надо сей же минут отыскать Голобородьку и расправиться с ним, прикончить его, только так можно будет оборвать эту нескончаемую мученическую муку!

Он тотчас воодушевленно рванул из кресел. Ноги, однако, уже не держали. В мгновенье ока оказался почему-то на полу — в беспомощной и потешной позе жука, перевернутого на спину.

Попытался хотя бы голову приподнять, не получилось, и тогда во всеуслышание провозгласив, торжественно и окончательно: «Все!» побросал в разные стороны руки-ноги и затворил глаза, сдаваясь безоговорочно.

Его тотчас стремительно и безжалостно завертело — как космонавта на тренажере, сразу в трех плоскостях — и черный сон ахнул на него!

Стремительно засыпая, он успел лишь одно подумать: «Какая же ты скотина, братец!» — удивленно и удрученно, в самый последний миг пропадания: «Какая же ты скотина!»

Потому что не Надя милая, не скорбное воспоминание о ней явилось ему, а — пьяненькая неумытая Лиза-Лиза-Лизавета, которая стесненно и зябко подхихикивая, стягивала через голову жалкое драное платьишко.

— Эй! Как тебя там!..

Он оглянулся. Дело было в гостиничном буфете.

В углу за столиком стояла и смотрела на него глазами потерявшейся собачонки Лизавета — соседка по самолету.

Кроме бутылки мутно-желтого лимонада, в котором плавали какие-то белесые хлопья, перед ней на столе ничего не было.

Он подошел к ней.

— Привет! Как жизнь молодая?

— Лучше всех! — Она искренно, наверное, хотела, чтобы это сказалось и бесшабашно, и весело-независимо, а получилось совсем не так: чуть ли не с горестным всхлипом, жалобно и беспомощно.

— Оно и видно, что «лучше всех», — усмехнулся ДэПроклов, внутренне морщясь от брезгливого сочувствия и едко вспыхнувшей жалости к этому беспризорному пуделю.

Кучеряшки на давно не мытой и нечесанной голове свалялись, напоминали замызганную пыльную каракульчу. Платье, разорванное на плече-груди, было заколото булавкой. Под глазом голубел фингал — впрочем, вполне возможно, это была просто грязь от поплывшей ресничной краски.

— Не пей ты эту гадость, — посоветовал ДэПроклов и болтнул лимонадом. Студенистые блеклые амебы оживленно заплавали в бутылке.

Она смотрела на него ожидающе — тихо, с покорством, с нищенской надеждой — но, как ни странно, и с выражением жалкой дерзости, которое она изо всех сил пыталась обозначить на лице.

Неохотно преодолевая что-то в себе, он сказал:

— Эх, ты… матрена тимофевна! Пойдем! — кивнул головой на выход из буфета и пошел не оглядываясь.

Не очень-то ему хотелось связываться с ней, и ковыряясь ключом в замке, он, пожалуй, надеялся, что она не пошла следом за ним, гордо осталась наедине со своим прекрасным лимонадом. Но когда он распахнул дверь номера и оглянулся, — она стояла за спиной, тихонькая и виноватая. Бутылку с лимонадом она все же забрала с собой.

— Есть хочешь?

Она столб столбом стояла посреди номера, со слабоумной улыбочкой озиралась.

— Садись!

Он разложил на газете припасы: колбасу, бутерброды с рыбой, откупорил боржом.

Она молча присела, стала кушать осторожно, стараясь не торопиться. Было, однако, видно, что она очень голодна.

— Как ты тут оказалась?

Она поглядела на него, но ничего не сказала. Продолжала сосредоточенно жевать, запивая из горлышка бутылки.

Вдруг отворила уста:

— Тут у вас. Живут. То ли на четвертом, то ли на пятом. «На минуточку» — сказали. — Она рассмеялась внезапно вдруг осипшим, вполне проституточьим смешочком. — А у тебя выпить нету? Ты не думай, немножко…

— Эх, ты — дура-дура! — сказал ДэПроклов и налил ей немного бренди.

— Дура, — просто согласилась она и, корчясь лицом, выпила стакан.

— Горячую воду дали, — сказал ДэПроклов. — На полотенце, на шампунь! — Мыло — в ванной. Вымойся. А то похожа… черт знает на кого!

— Ой, спасибо! — она заулыбалась совсем вдруг по-девчоночьи, — я боялась попросить. Думала…

— А ты не думай. Просто иди и просто включай душ.

— А меня тут, знаешь, обокрали! — почти с веселием сообщила она, остановившись возле дверей ванны, и вдруг, стесненно, зябко подхихикнув, стала стаскивать через голову платье, тотчас застряв головой в вороте. На ней были только трусики. Полновесные круглые груди стояли курносым торчком. — Чемодан оставила дядечке посторожить, в комендатуре. Вернулась… — она, наконец, выпросталась из платья, прикрыла им голую грудь. — Ни дядечки, ни чемодана! — сказала бойко, а лицо ее сморщилось от готовности заплакать.

— Иди, иди! Ладно, — торопливо оборвал ее ДэПроклов. — Потом поговорим.

Он уже с трудом владел собой. Только брезгливость еще останавливала его.

Зашумела вода в ванной.

Он лег на кровать, закрыл глаза. Он знал, что не удержится.

Он попытался позвать Надю — она возникла, но, странное дело, возникла в сторонке, никак не вмешиваясь, ни осуждая, ни одобряя. Надя была сама по себе.

— Эй! Как тебя? — она высунула мокро-всклокоченную голову в приоткрытую дверь. Он подошел. — Ой! — хихикнула она, — не смотри, пожалуйста!

— Ах, ах! — хмыкнул он с издевкой. — Какая скромность!

— Я все с себя выстирала. Дай какую-нибудь рубашечку!

— Ну вот… — сказал он удовлетворенно и довольно. — Совсем другое дело! — когда она возникла, наконец, разрумянившаяся, чистенькая, причесанная, в голубенькой рубахе, высоко открывавшей ее стройненькие ножки.