Читаем без скачивания Сон в начале тумана - Юрий Рытхэу

— Ничего не понимаю, — развел руками Антон.

— Послушай меня внимательно, тогда поймешь, — ответил Орво. — Когда человек чувствует потребность помочь другому — это хорошо. Но когда от такой помощи больше удовольствия себе — тогда это худо, мало проку, больше вреда.

— Какой же вред голодных накормить? — недоуменно спросил Гуват.

— В том вред, что помогать надо разумно. А не так — одного ставишь на ноги, а другой падает, — продолжал Орво. — Помощь пастухов идет за счет своих земляков, за счет своих детей, отцов и матерей. Эта помощь потом обернется им бедой, поголовье уменьшится, и голод тогда вернется от нас к ним. Помогать да отрывать от себя, чтобы хорошо выглядеть на миру, это грех, — жестко закончил Орво, смутив не только оленеводов, но и тех, кто только что досыта наелся свежего оленьего мяса.

Первым пришел в себя Антон. Он нерешительно пробормотал:

— Разумные замечания сделал Орво. Социализм на пустом месте не построишь.

Учитель помолчал, потом сказал Джону:

— Надо товарищам выдать муку, сахар, чай, спички.

Джон молча кивнул. Он уже привык к роли невольного то ли лавочника, то ли кладовщика.

Поскольку основные запасы находились здесь, в чоттагине Орво, Джон вытащил початый мешок и принялся оделять оленеводов. У всех были полотняные мешочки фунта на четыре для муки.

— А съедим оленей, которых привезли, что будем дальше делать? — спросил Кравченко у Орво.

— Будем охотиться, — ответил Орво. — Если бы нам эти новые щедрые люди не привезли мяса, то вы бы мне таких вопросов не задавали.

Несмотря на выговор, который получили оленеводы от Орво, они уехали, обрадованные подарками.

— Не знаю, как мы потом отчитаемся за израсходованные продукты, — сокрушался Джон, подсчитывая выданное оленеводам и то, что осталось.

— Самое главное, — заметил Орво, — ты все записывай аккуратно. Ни у кого нет опыта новой жизни. Будем учиться жить по-новому сами.

К наступлению длинных дней на побережье стало полегче: ветер расшатал ледяной покров океана, появились разводья, нерпы и медведи стали подходить к селению.

Охотники проводили все светлое время на льду, прихватывая порой и полыхающие полярным сиянием звездные ночи.

Подкормили отощавших собак, и в тундру потянулись нарты выложить подкормку и поставить капканы на песца.

Люди выжили в эту зиму. В Энмыне умерло лишь трое грудных детей.

Джон выдавал продукты всем, кто к нему обращался, и аккуратно записывал расход. Он примирился с козой ролью лавочника, по тайком завидовал Антону Кравченко, который ке только учил ребятишек, но и ухитрился завлечь в школу взрослых энмынцев. В ненастье, когда нельзя было выходить в море, вечерами в школе собирались Тнарат, Гуват, Нотевье, их жены, и каждый раз неизменно присутствовал Орво, который, в отличие от других, не учился ни писать, ни читать, а только слушал.

Однажды в школу зашел Джон. За грубо сколоченными нартами сидели в меховых одеждах взрослые ученики. Чуть в стороне пристроился Орво, а перед ним вместо листка бумаги и огрызка карандаша дымилась кружка чаю. В легком кэркэре Тынарахтына одновременно слушала рассказ своего мужа и зорко следила за тремя жирниками.

Джон тихонько уселся на заднюю скамейку.

Антон Кравченко рассказывал о революции. Он старался говорить просто.

— Еще в давнее время на русской земле стали появляться люди, у которых сострадание к обездоленным, сочувствие к бедному человеку звало к действию. Доброе человеческое сердце не могло мириться с несправедливостью, и тогда появились борцы за народное счастье. Это были разные люди. Среди них были даже и богатые люди, но обладавшие подлинной человечностью… Все они искали пути освобождения трудового человечества, но терпели поражение. Только Ленин нашел правильный путь, и сочувствие горю трудовых людей подсказало выход — сами трудовые люди должны помочь себе. Сострадание и сочувствие переросли в гнев, в справедливый гнев, в революцию…

Джон слушал не менее внимательно, чем другие энмынцы. Учитель Кравченко преображался, и в его облике появлялось что-то от убежденного проповедника и народного трибуна одновременно, и парень словно становился и выше ростом, и голос его раздвигал стены мехового полога.

Эти беседы заинтересовали Джона Макленнана, и он в свободные вечера повадился ходить з школу. Пыльмау удивленно спрашивала:

— Почему ты ходишь туда? Ты же знаешь бумажный разговор не хуже Антона.

В ее тоне чувствовалась скрытая ревность.

— Там бывает интересно, — ответил Джон. — А потом, я знаю американский бумажный разговор, а там изучают русский.

Джон довольно быстро усвоил русские буквы и научился разбирать печатный текст. Энмынцы сначала удивились усердию своего земляка, а потом прониклись уважением. Орзо наставительно сказал:

— Очень правильно делаешь, Сон. Русский разговор на бумаге нам будет потом очень нужен.

— Пусть тогда учат нас и американскому разговору на бумаге, — потребовал Армоль. — Почему мы должны учить только русский разговор?

— Придет время, когда каждый будет учить тот разговор, который ему по душе, — терпеливо ответил Антон. — А сейчас главное научиться русскому разговору, потому что этот разговор принадлежит русскому рабочему классу, который начал революцию, это разговор Ленина. А потом, совсем скоро, мы будем учить чукотский бумажный разговор, когда будут составлены книги на вашем родном языке.

Когда на сугробах появились ледяные щеточки будущих сосулек, Антон Кравченко устроил каникулы: старшие школьники уходили вместе с отцами на охоту, да и сам учитель отправлялся с ними.

Антон и Джон шли вместе. Сначала по припаю до мыса, а оттуда свертывали круто в море. На границе движущегося льда расходились в разные стороны.

Обратно шли тоже вместе.

Когда впереди, под низким солнцем, показалось селение и охотники остановились на последний привал, Антон, разглядывая усатую морду убитой нерпы, размечтался:

— Пройдет совсем немного лет, и Энмын будет не узнать. Здесь вырастет новый, социалистический городок, жители которого не будут знать, что такое голод, холодный полог с потухающими жирниками. Болезни отступят, глаза, пораженные трахомой, прояснятся, и человек вздохнет свободно и глубоко…

Антон сделал глубокий вдох, словно он уже жил в будущем.

— Посреди селения будет стоять светлая просторная школа с большими окнами, с электрическим освещением, — продолжал Антон с загоревшимися глазами, — каждая семья будет жить в отдельном доме со всеми удобствами. Всюду будет светить электричество. А люди какие будут! Твои дети, — Антон на секунду запнулся, — и мои, быть может, не будут знать кожных болячек, голодных дней. Большие пароходы будут привозить молочные продукты, ткани, одежду, книги… Книги не только на русском, английском, но и на чукотском и эскимосском языках. А люди будут уходить в Ледовитое море на промысел на специальных ледокольных машинах. Знай сиди себе и крути штурвал, как в автомобиле…

Джон на минуту представил Тнарата, Гувата или того же Антона за рулем такой машины, волочащей за собой убитых тюленей, и невольно усмехнулся.

— Не веришь? — Антон обиженно замолчал, потом виновато признался: — Фантазии у меня маловато…. Я знаю, что ты не веришь тому благородному делу, которому служим мы, большевики.

— Нет, почему же, — смущенно ответил Джон. — Только то, что ты говоришь, это такое далекое будущее, что некоторые вещи выглядят странно и смешно.

— Ничего, — твердо ответил Антон. — Для некоторых революция в России тоже казалась странной, если не смешной. А он живет и строит новую жизнь. Гражданская война кончилась. Совсем молодое государство, получившее в наследство от царизма разоренную страну и обнищавший до крайности народ, сумело противостоять интервенции четырнадцати государств! Четырнадцати высокоразвитых, богатых, сильных государств! Вы понимаете, Джон Макленнан!

— Вот это-то и непонятно, — с улыбкой ответил Джон.

— Ну со временем поймете, если кое-что для вас уже проясняется, — с надеждой сказал Антон. — Пошли.

Медленно приближался Энмын — кучка маленьких, утонувших в снегу жилищ, неуклюжее деревянное здание школы с тонкой жестяной трубой, из которой вился дымок.

Джон и Антон прошли береговую гряду ломаного льда, приблизились к ярангам. Школа была на пути Джона, и он еще издали заметил фигурку Тынарахтыны, которая стояла у заиндевелого порога наготове с кружкой воды.

Антон приближался к жене, беспокойно оглядываясь по сторонам.

Джон шел чуть стороной, но видел и слышал все, что происходит у школьного порога.

Подходя к школе, Антон, приглушив голос, с упреком произнес:

— Сколько раз тебе говорил: не выходи с кружкой на мороз — простудишься.