Читаем без скачивания Отныне и вовек - Джеймс Джонс

Пруит, потенциальный чемпион во втором полусреднем весе, смотрел, как они складывают вещмешки и уходят, и почему-то ему ни к селу ни к городу вспомнилось, что некогда он верил легендам великого американского эпоса, утверждающим, что все итальянцы либо отъявленные трусы, либо наемные убийцы на службе у мафии. И еще ему вспомнилось житье в лагерях, куда сейчас уходили эти ребята. Он побывал там на учебных стрельбах в прошлом году с 27-м полком. Ему вспомнились палатки на бетоне, вспомнилось, как длинная очередь с котелками тянулась через грязь к полевой кухне, как в подбитых овчиной стрелковых куртках, перешитых из старых гимнастерок, они ждали выхода на линию огня, как пахло жженым порохом и звенело в ушах, как клубы дыма смазывали все перед глазами, как два-три их лучших снайпера пользовались купленными на свои кровные оптическими прицелами — он помнил все: глухое клацанье в руке тускло поблескивающих неизрасходованных патронов, вытянутую закругленную тень, скользко исчезающую в патроннике, куда при стрельбе одиночными ты досылаешь патрон большим пальцем, колыханье белого пятна, отмечающего промахи, красный флажок, который в трехстах ярдах от тебя поднимают из блиндажа указчики. В прошлом году он получил значок «Отличный стрелок» за стрельбу из «03», и жизнь в лагерях ему нравилась. Она нравилась ему даже сейчас.

Сорок долларов Хэла были по-прежнему при нем. Он решил, что с их помощью хладнокровно и расчетливо влюбит в себя Лорен. Действовать с ней другим способом, видимо, не имеет смысла, а про сорок долларов все равно никто не знает, и с Терпом Торнхилом ему расплачиваться только в следующую получку, да и Анджело наверняка не обидится, если он потратит их на себя. На этот раз все будет точно по смете. У него был выработан план: сделать из сорока долларов шестьдесят и растянуть их на пять недель. Если все пойдет, как он рассчитывает, этот план его вывезет, и можно будет ничего не занимать под получку, тем более что он и так должен целиком отдать ее Терну..

Выжидая, пока солдаты все просадят и наплыв к миссис Кипфер схлынет, он без лишнего шума пристроил десять долларов из сорока — не двадцать и не пятнадцать, а только десять — в ссудную кассу, которую банкометы О'Хэйера держали для игроков в «очко», и должен был получить двадцатку прибыли. «Очко» не такая азартная игра, как покер, поэтому и капитал в нее вкладывать надежнее. Итого, получится шестьдесят долларов. Сорок пять уйдут на три похода к Лорен на всю ночь, по пятнадцать зеленых за раз. Еще пятнадцать — три бутылки по три пятьдесят каждая. Остающаяся мелочь — на такси. Когда он разузнает, где она живет, и добьется, чтобы она его к себе пустила, о деньгах можно будет не думать. У нее денег полно. Она будет с удовольствием тратить их на него, ему только надо правильно себя повести. Задуманная авантюра обещала быть интересной. Ему будет чем занять себя, пока Анджело дожидается суда. Он продумал все в мелочах. Это было отличной, увлекательной гимнастикой для ума. План захватил его целиком.

И все полтора месяца, пока правосудие разбиралось с Маджио, он с неослабевающим увлечением выполнял этот план пункт за пунктом. Он был настолько им захвачен, что продолжавшаяся профилактика передвинулась в его сознании на непочетное второе место.

Как-то раз, когда еще не истекли предшествовавшие суду полтора месяца, он купил два блока сигарет и пешком пошел навестить Анджело в гарнизонную тюрьму. Идти надо было почти две мили, в гору, мимо теннисных кортов, мимо площадки для гольфа, потом под мощными деревьями мимо рябой от солнца, остро пахнущей лошадьми верховой тропы. Шагая по жаре, он вспотел. То и дело ему попадались на глаза офицеры, офицерские жены и офицерские дети. Все очень загорелые и по-спортивному бодрые. Тюрьма — деревянный белый дом с зеленой крышей — стояла в прохладной дубовой роще посреди большого ровного поля на самом краю военной зоны. Она напоминала сельскую школу. Забор из крупной проволочной сетки с тремя рядами колючей проволоки поверху еще больше усиливал это сходство. Затянутые проволочной сеткой окна тоже походили на окна сельской школы. Но войти в эту школу ему не разрешили.

Потому что это была никакая не школа. Здесь помещалось военное учреждение. И оставить для Анджело сигареты ему тоже не разрешили. Каждому заключенному выдается по пакету табачной смеси «Дюк» в день, и никакие передачи от посторонних не принимаются. Заключенный — прежде всего солдат, и ему причитается только то, что получают все остальные содержащиеся в тюрьме солдаты. Пруит забрал сигареты назад и ушел. С Анджело он так и не увиделся.

Пожалуй, он был им даже благодарен. Они ведь запросто могли разрешить ему оставить для Анджело сигареты, а потом их раскурили бы охранники из ВП. И он стал курить их сам. Ему было стыдно за себя. Он, конечно, мог бы их выбросить, но они стоили два с половиной доллара, и это был бы бессмысленный жест. Потому он и курил их. Но ему было стыдно.

И вообще он чувствовал себя виноватым перед Анджело, отчасти потому и хотел с ним увидеться. В том, что произошло в день получки, каким-то образом был виноват и он, он это чувствовал. Анджело часто бывал в гостях у Хэла, но ничего подобного раньше не случалось. И лишь когда на сцене появился доблестный сэр Пруит, в колбу словно подлили катализатора, спокойный до этого раствор забурлил, и смесь взорвалась. Анджело отнюдь не был развращен, но стоило в эту историю влезть доблестному сэру Галааду Пруиту с его поисками святого Грааля, с его высоконравственными опасениями и расспросами, как Анджело вдруг ощутил, что он то ли виноват, то ли развращен, и должен был немедленно сделать решительный шаг. Порой Пруиту казалось, что он наделен некой особенностью, некой странной и неприятной силой, которая заставляет любого, с кем он соприкасается, внезапно и круто менять свою жизнь, удивительно ли, что многие его сторонятся. От этой мысли ему делалось страшно, потому что он не мог понять, в чем тут дело, он ведь совсем этого не хотел. И уж конечно, нисколько не старался, чтобы так получилось. Люди живут себе спокойно, как умеют, ничего значительного, может быть, не добиваются, но ничего значительного и не теряют, и все это время их глубоко запрятанный, самый острый душевный конфликт — конфликт с собственным страхом — тихо дремлет на виду у всех. Но вот на сцену выходит сэр Галаад Пруит. Действие начинает стремительно разворачиваться. Конфликт всплывает из глубин, как колыхающийся гигантский скат; приобретая все более чудовищные размеры, он взмывает из темно-зеленой толщи, где исчезает из виду даже длинная дуга якорного троса, которую можно было разглядеть сквозь линзы подводного телескопа; он несется к поверхности, трепыхая двумя плавниками, как вариантами альтернативы, крепко поймавшими в ловушку человеческое эго. И люди вынуждены делать выбор, они больше не могут уклоняться, но какой бы вариант они ни выбрали, они обречены на страдания. А ведь Пруит совсем не хотел толкать их на это, и только позже он понимал, что все случилось из-за него. И ему становилось страшно, это было одной из тех мыслей, которые он умел надолго отгонять от себя, прятать на дно сознания, но порой бывало слишком трудно подчинять разум привычному, мерному, как спокойные волны, ритму, приходилось выпускать эту мысль на волю, и тогда разум начинал потерянно метаться, будто под ногами была бездна — это всегда страшило его. Быть может, есть в людях что-то, что не надо извлекать наружу, как есть на дне морей тайны, о которых лучше не знать. Иногда ему казалось, в этом все дело. Иногда жизнь пугала его. Но выхода не было. Потому что эта его особенность ему не подчинялась, он не мог ее в себе уничтожить. Правда, по временам, когда все шло хорошо, он понимал, что лучше смотреть жизни в глаза, чего бы это ни стоило. Он понимал это. Он в это верил. И только в черные дни жизнь пугала его своей непостижимой жестокостью, несправедливостью, бессмысленностью. И сейчас, когда Анджело сидел в тюрьме и дожидался суда, Пруит переживал черные дни. Он сознавал, что должен был удержать маленького итальянца, не дать ему броситься в пропасть, а вместо этого он сам же его и подтолкнул. Он должен был предвидеть, что может произойти. Он не имел права оставлять его одного, когда спускался к воде, чтобы зашвырнуть плавки. Малыш мог кричать ему что угодно, но он должен был вмешаться в драку. Пусть патрульные сильнее, пусть с дубинками, вдвоем они бы их одолели, а потом удрали бы и вернулись назад, в роту, где им ничто не угрожало. Он столько всего должен был сделать и не сделал ничего. В том, что случилось с Анджело, он винил себя. Поэтому-то ему так хотелось увидеться с ним — может быть, он сумел бы ему объяснить. Но увидеться с Анджело ему не дали.

И возможно, он так никогда бы с ним и не увиделся, если бы полиция Гонолулу не начала специальное расследование.

Из Шафтерской части ВП за ними приехали на грузовиках, на двух больших трехтонках. В кабине каждого грузовика, кроме вооруженного шофера-«вэпэшника», сидело еще по «вэпэшнику» с пистолетом, а впереди ехал пузатый полицейский фургон с вооруженным «вэпэшником» за рулем. Операцией командовал высокий лейтенант-мулат (наполовину белый, наполовину гаваец, с квадратной фигурой, как у канаков, работающих на пляжах уборщиками) в горчичной поплиновой форме городской полиции. Он ехал в фургоне вместе с первым лейтенантом Шафтерской части ВП, который вез с собой огромный, как простыня, список, подписанный начальником управления ВП. В том же фургоне ехали два молодых агента ФБР. Одетые в весьма строгие, но дорогие костюмы, они походили на беззаботных отпрысков богатых родителей. Эти двое были связующим звеном между гражданской и военной полицией.