Читаем без скачивания Лекарь. Ученик Авиценны - Ной Гордон

Когда настала очередь Ибн Сабура, он стал спускать вопрос за вопросом, словно меткие стрелы с тетивы языка. Ответы неизменно следовали без промедления, но они не выражали мнения самого Мирдина Аскари. То были цитаты из трудов Ибн Сины и Разеса, Галена и Гиппократа, а один раз Мирдин процитировал положения из труда «О слабых лихорадках», написанного Ибн Сабуром Якутом. Багдадский лекарь, слушая свои собственные слова, изо всех сил старался сохранить на лице невозмутимое выражение.

Вопросов задавали гораздо больше, чем обыкновенно на испытаниях, но вот настал момент, когда испытуемый умолк, посмотрел на преподавателей, а новых вопросов с их стороны не последовало. Ибн Сина ласково разрешил Мирдину удалиться и велел вызвать Иессея бен Беньямина.

Нечто неуловимо изменилось в настроениях присутствующих, когда в зал вошел новый кандидат на звание лекаря — такой высокий и широкоплечий, являющий зримый контраст с пожилыми аскетичного вида преподавателями. Кожу его продубило солнце Запада и Востока, широко посаженные карие глаза смотрели сосредоточенно и невинно, а сломанный в драке нос придавал ему сходство не столько с лекарем, сколько с воином-копьеносцем. Огромные руки с широкими ладонями, казалось, предназначены для того, чтобы сгибать подковы, однако Ибн Сина знал, как ласково они умеют прикасаться к лицам, горящим в лихорадке, как твердо направляют нож, вонзающийся в кровоточащую плоть. Этот кандидат уже давным-давно душою был лекарь.

Ибн Сина умышленно вызвал на испытание первым Мирдина — так легче было подготовить следующий акт драмы, а кроме того, Иессей бен Беньямин заметно отличался от других учащихся, к которым привыкли сидящие здесь маститые ученые. Он обладал качествами, которые на теоретическом испытании выявить невозможно. За три года он усвоил громадный объем учебного материала, но не имел такой глубокой учености, как Мирдин. Однако даже сейчас, сильно взволнованный, он производил впечатление решительным и уверенным видом.

Он не отрывал взгляда от Мусы ибн Аббаса и нервничал сильнее, чем Мирдин Аскари, даже уголки рта побелели. Помощник имама Кандраси заметил этот взгляд, едва ли не вызывающий, и задал вопрос политического свойства, даже не пытаясь скрыть таящихся в нем опасностей:

— Кто по праву должен владеть царством: мечеть или дворец?

Роб отвечал не так быстро и уверенно, как Мирдин.

— Это ясно написано в Коране, — на фарси он по-прежнему говорил с акцентом. — Во второй суре Аллах говорит: «Я поставлю своего наместника на Земле»[183]. А в тридцать восьмой суре главная забота шаха указана такими словами: «Дауд, Мы сделали тебя Нашим наместником на земле. Так суди же между людьми справедливо, по Нашим законам, а не следуй за своими пристрастиями, а то они собьют тебя с прямого пути Аллаха»[184]. Следовательно, всякое царство принадлежит Аллаху.

Такой ответ, отдавая всю власть Богу, позволял избежать выбора между шахом Ала и имамом Кандраси, это был хороший, мудрый ответ. Мулла и не спорил.

Ибн Сабур предложил испытуемому описать различие между оспой и корью.

Роб привел отрывок из труда Разеса, озаглавленного «Различение болезней». Он подчеркнул, что первыми симптомами оспы являются жар и боли в спине, тогда как при кори жар очень силен и ярко выражено помрачение рассудка. Процитировал он и труд Ибн Сины, словно бы и не сидел здесь сам великий лекарь; в четвертой книге его «Канона» отмечено, что при кори сыпь появляется сразу и очень бурно, тогда как при оспе она появляется постепенно, пятнышко за пятнышком.

Отвечал Роб спокойно и уверенно, совершенно не пытаясь вплести в свой ответ упоминание о собственном опыте борьбы с чумой, как непременно сделал бы человек с мелкой душонкой. Ибн Сина знал, что Роб достоин звания лекаря — из всех присутствующих только он сам и аль-Джузджани знали, сколько напряженнейшего труда вложил Роб в учебу за эти три года.

— А как ты поступишь, если тебе придется лечить осколочный перелом коленной чашечки? — задал вопрос аль-Джузджани.

— Если нога осталась прямой, то ее надо обездвижить, наложив с обеих сторон жесткие шины. Если же она искривилась, то хаким Джалал-уд-Дин изобрел способ наложения шин, который одинаково хорошо подходит и для колена, и для раздробленного или вывихнутого локтя. — Рядом с гостем из Багдада на столе лежали бумага, перо и чернила; испытуемый потянулся к ним. — Я могу нарисовать, чтобы вы видели, как следует накладывать шины.

Ибн Сина пришел в ужас. Этот зимми, хоть он и европеец, не может не знать, что всякий, кто изображает подобие человека, целиком или по частям, обречен гореть в геенне огненной. Для правоверного мусульманина грех и богохульство даже мельком взглянуть на такой рисунок. А учитывая присутствие здесь муллы и имама, такой рисовальщик, передразнивающий Аллаха и искушающий добрых мусульман воссозданием подобия человека, должен отправиться прямиком в шариатский суд и никогда не станет хакимом.

На лицах сидящих отразились самые разнообразные переживания. Аль-Джузджани испытывал глубочайшее сожаление, на губах Ибн Сабура играла чуть заметная ухмылка, имам был взволнован, а мулла уже пришел в сильнейшее негодование.

Перо то и дело окуналось в чернила, летало по бумаге. Штрихи возникали быстро, и через миг исправлять что-либо было поздно — рисунок готов. Роб протянул его Ибн Сабуру, и багдадец внимательно рассмотрел рисунок. Он явно не верил собственным глазам. Потом передал листок бумаги хирургу, и аль-Джузджани не смог сдержать улыбки.

Прошло немало времени, пока рисунок попал к Ибн Сине, а когда он им завладел, то увидел на рисунке… ветку дерева! Несомненно, согнувшаяся абрикосовая ветвь, ибо листики на ней тоже были нарисованы. Узел привоя хитро обозначал поврежденный коленный сустав, было хорошо видно, как концы шин закреплены веревками ниже и выше этого узла.

Дальнейших вопросов о наложении шин не последовало.

Ибн Сина посмотрел на Иессея, тщательно скрывая свое облегчение и свою симпатию к юноше. А вот взгляд на лицо гостя из Багдада доставил ему истинное удовольствие.

Откинувшись на спинку стула, Ибн Сина стал задавать своему ученику самые тонкие вопросы по философии, какие только мог придумать — он не сомневался, что исфаганский маристан может позволить себе еще немного похвастать своими воспитанниками.

Роб задрожал, когда в одном из испытателей узнал Мусу ибн Аббаса, того помощника визиря, который тайком встречался с посланником сельджуков. Но быстро сообразил, что сам-то он остался тогда незамеченным, стало быть, и присутствие муллы на испытании никакой особой угрозы для него не таило.

Когда окончилось испытание, он сразу же отправился в то крыло маристана, где помещались хирургические больные: они с Мирдином заранее согласились, что просто сидеть вдвоем и ожидать, как решится их судьба, было бы невыносимо. Время лучше всего проходит за работой, и Роб занялся делами: осматривал больных, менял перевязки, снимал швы.

Время шло, никаких новостей не было.

Но вот в хирургическом отделении появился Джалал-уд-Дин — значит, почтенные испытатели уже разошлись. Робу очень хотелось спросить, знает ли Джалал, что они там решили, но он никак не мог собраться с духом. Джалал поздоровался с ним, как обычно, и ничем не показал, что понимает переживания ученика.

Накануне днем они вместе работали над неким пастухом, на которого напал бык. Предплечье несчастного, угодившее под копыто животного, переломилось, как веточка ивы, сразу в двух местах; бык еще и поддел свою жертву рогами прежде, чем другим пастухам удалось его отвлечь.

Роб обрезал и сшил размозженные мышцы плеча и предплечья, а Джалал сложил осколки костей и наложил шины. Теперь они осмотрели больного, и Джалал остался недоволен тем, что толстый слой перевязок мешает шинам.

— Что, разве нельзя снять повязки?

— Еще слишком рано, — ответил Роб, озадаченный вопросом: ведь Джалал и сам знал ответ не хуже его.

Джалал пожал плечами, приветливо взглянул на Роба и улыбнулся.

— Пусть будет так, как ты сказал, хаким, — проговорил он и вышел из комнаты.

Вот Роб и узнал то, что хотел. У него так сильно закружилась голова, что какое-то время он просто стоял и боялся пошевелиться.

Вскоре неотложные дела потребовали его внимания. Надо было осмотреть еще четырех больных, и Роб вновь занялся работой, заставляя себя проявлять заботу, как надлежит настоящему лекарю, и его разум сосредоточивался на каждом, освещая его ярко и четко, словно солнечные лучи, пропущенные через линзу.

Но когда он закончил работать с последним пациентом, то уж позволил чувствам захватить себя без остатка — такой полной и чистой радости он еще не испытывал. Пошатываясь, как пьяный, он поспешил с радостной вестью домой, к своей Мэри.