Читаем без скачивания Большой круг - Мэгги Шипстед
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поднеся к лицу запястье, она смотрит на часы. Шесть семнадцать. Эдди сказал, что приедет на машине из Флориды. Ему охота попутешествовать. Еще бы тебе было неохота, ответила Мэриен по трескучему межгороду. Полет составит двадцать три тысячи морских миль, плюс-минус.
В письме трехнедельной давности Эдди написал, что приедет сегодня, тридцатого июня, в шесть тридцать вечера, и, поскольку он штурман, она ему поверила.
Мэриен перекатывается на бок, разглаживает страницу и берет ручку. Она пишет редко, робко, собирая разрозненные мысли на страницу, как крошки. Она удивлена, что вообще пишет. Она не может себе представить, как ее каракули (действительно каракули, почерк у нее ужасный) когда-нибудь превратятся в настоящую книгу, но что-то неоформленное, неизмеримое заставляет ее тянуться к ручке.
Я думала – чаще, чем следовало, – возможно ли совершить полет в одиночку. Безумная мысль, но я все кручу ее, пока разум не встает на дыбы и не говорит: нет, ты не сможешь.
Я не хочу сказать ничего плохого про Эдди; никого на свете я бы не позвала с открытым сердцем. Мысль о том, чтобы лететь одной, должна пугать меня, ведь одиночный полет означает смерть, но, воображая его, я испытываю не страх, а лишь тоскливое желание. Значит ли это, что я хочу умереть? Нет, вряд ли. Но чистое, абсолютное одиночество – а именно так мы уходим из мира – притягивает. Наверное, одиночный полет мне видится максимально чистым экспериментом. Но зачем? Опять тот вопрос Матильды. Причина, как камешек, до которого не дотянуться, неподвижный, неразличимый, мелкий, интересный только своей недосягаемостью.
А может быть, проблема в том, что штурманом я хочу только Эдди, но вместе с тем вообще не хочу с ним сходиться.
Три быстрых, громких гудка клаксона.
* * *
Что она напоследок говорила Рут в гостинице «Полигон»? Мэриен точно не помнит – успокоительные таблетки врача из лагеря Калеба оказались сильнодействующими, – но ужасно боится, как бы не крикнула: «Уходи!» Горе сделало ее жестокой. Ей казалось необходимым причинить Рут боль, та должна была увидеть, что она оставляет Калеба, а ее прогоняет. Гибель Джейми стала прямым наказанием за глупость и эгоизм, позволившие Мэриен радоваться ее уголку войны, ее в нем свободе, а Рут нерасторжимо с этим связана.
Мэриен ответила на письмо Рут, хоть далеко не сразу. Письмо вернулось. В сентябре сорок четвертого года в Северной Каролине самолет Рут загорелся при взлете и разбился. «Она погибла, – сказала Мэриен Молния, когда они встретились в Хамбле. – Мне жаль. Я знаю, вы дружили».
Мэриен уставилась на Молнию, уверенная, что сейчас упадет, но почувствовала лишь давление, тяжесть, а потом ничего. Гибель Джейми разодрала, разорвала ее, и она перестала быть герметичной; эмоции вытекли, оставив пустоту. Так прошло ее горе по Рут – она была слишком разбита, чтобы его удержать. Но чувство вины осталось. Впервые с тех пор, как начала летать, Мэриен не находила никакого утешения в своей предназначенности небу. Она забирала полетные задания, коллекционировала самолеты, перегоняла их, куда велели. Ее угнетало собственное существование.
После ухода Калеба с войсками Мэриен принялась копить деньги, не зная зачем. Забросила мопед, ездила на автобусе. Выехала из «Полигона» и поселилась в дешевой конуре. С начала отступления немцев ей стали перепадать полетные задания в Европу, и она пустилась в мелкую контрабанду. Если летела в Бельгию, оставляла парашют и вместо этого набивала сумку банками с какао, на которое не вводили ограничений в Англии, но которого не хватало освобожденным бельгийским пекарям. Она продавала какао и покупала то, что было ограничено или недоступно в Англии – сахар, одежду, кожгалантерею, – а потом продавала их на черном рынке в Британии.
После гибели Рут Мэриен поняла, зачем начала копить: она не хотела прежней жизни, но не могла представить новой. Деньги требовались для того, чтобы купить время в промежутке.
* * *
Не успела она открыть дверь, как Эдди хватает ее и начинает раскачивать, как язык огромного колокола, вперед-назад, благовест. Когда ставит ее обратно, она щурится на солнце, пытаясь понять, изменился ли Эдди. Прошло шесть лет. Большой нежной рукой он дотрагивается до ее стриженых волос:
– Ты только посмотри.
– Ты на две минуты раньше.
– Вероятно, часы спешат.
– Твой?
У бордюра сверкает ярко-синий двухместный «Кадиллак» с откидным верхом. Полированные длинные изгибы, кажется, выдул ветер.
– Подарок самому себе в честь возвращения домой. Сторговался со старым приятелем. Избавлюсь перед полетом.
Она замечает легкую печаль на его лице.
– Не надо! Поставь на хранение.
– Нет, я не хочу, чтобы ей было одиноко. Ладно, дай мне занести сумки.
В доме они слишком оживленно болтают о текущих событиях, о столь недавнем прошлом, оно еще не осело – взбаламученный кильватер. У Эдди загорелые длинные крепкие предплечья и квадратное лошадиное лицо. Он говорит, ехал не торопясь, по настроению сворачивал и делал крюки. Все то же приветливое обаяние, но что-то изменилось, что-то неуловимое, но сплошное. Он напоминает Мэриен разбившуюся статую, которую потом склеили: форма та же, но по поверхности паутинкой бегут трещинки.
Мэриен рассказывает, как ради поддержания формы перевозит грузы. Она всегда в конце списка, ей не дают пассажирские самолеты, поскольку при мысли о женщине за штурвалом люди начинают нервничать. Ничего не имеет значения: ни тысячи налетанных часов, ни знакомые ей «спитфайры», «харрикейны» и истребители «веллингтон», ни ее приземления на высокогорных ледниках, замерзших озерах и узких песчаных полосах. Но груз пока не жалуется на ее пол. Двигатели и гидравлика не возражают. (Теперь у нее тоже есть лицензия механика.) А кстати, он слышал? Хелен Ричи покончила с собой в январе – таблетки. Говорят, поскольку не могла получить место летчика.
Нет, Эдди не слышал. Он помнит, что Хелен нравилась Рут. (Первое упоминание Рут, так, мимоходом.)
Мэриен показывает ему спальню – его комнату. Не хочет даже слушать возражения. Сама будет спать на диване. Она настаивает.
– Да на моем диване даже половина тебя не поместится, – говорит она.
– Я не хочу тебя вытеснять.
Она уже идет по коридору.
– За мной, посмотри командный пункт.
* * *
Когда Мэриен въехала, это была вторая маленькая спальня, и она подрядила хозяина, чтобы он помог ей вынести кровать в гараж.
– А если вас приедет навестить матушка? – пятясь задом, спросил хозяин с другого конца матраса. – Или друг?
Наверное, славный человек. Кустистые брови, тяжелые отвислые щеки, гавайская рубашка с плясуньями.
– У меня нет матери, – ответила Мэриен, и хозяин оставил ее в покое.
Карты завесили стены и завалили маленький обеденный стол, одолженный у хозяина. Свернутые карты, будто бамбук, плотно стоят в ящиках и мусорных корзинах. Общий бедлам из наваленных бумаг: списки, счета, аэрофотосъемка, заметки о ветрах и погоде, инвентарные ведомости, каталоги, извещения, руководства по технике выживания, переписка с флотом, переписка с норвежскими исследователями и китобоями, переписка с руководителями норвежско-британско-шведской антарктической экспедиции (которая повезет для нее топливо), списки радиостанций и маяков, переписка и договоры с «Либерти ойл», бланки заказов для запчастей, адреса и телефоны всех, кто может понадобиться, документы для виз, каракули, клочки и так далее и тому подобное.
– Боже милостивый! – восклицает Эдди.
– Тут в основе порядок.
– Хаос не считается особой формой порядка.
В ближнем углу стоит сундук, Мэриен снимает с крышки бумаги и открывает показать Эдди. Внутри, как сгорбленная спина животного, коричневый мех.
– Мы возьмем с собой дохлого медведя?
Она достает парку с капюшоном, такие же брюки, меховые ботинки.
– Северный олень. На морозе лучше нет. Для тебя подберем такие же на Аляске.
– Нанук и Нанук поднимаются в небо. Кстати, я подкован в вопросе о северных широтах. Один парень, с которым я познакомился в войну, сейчас в Фэрбанксе с разведывательным эскадроном. Он прислал мне руководство и несколько карт, правда, при условии, что я пообещаю не продавать их русским.
Эдди проходится по самой большой карте на стене, по меркаторовой проекции мира с Тихим океаном
