Читаем без скачивания Кружево неприкаянных - К. Аннэр

– Докембрий? Так называется геологический период развития Земли.

– И давно это было?

– Миллиард лет до нашей эры.

«Сколько, сколько»? – выпучил глаза Стайк, когда Паша рассказывал ему о своей работе.

– Ну, да, так геолог сказал.

– Боже мой! Миллиард!

– Ну да, он тогда закончился, а начался ещё за два миллиарда до того, то есть всего вроде как три получается.

– А чего вы тут ищите? – спросил Стайк.

– Мы не ищем, мы изучаем, – солидно ответил Павел, – он уже знал ответ.

– А чего тут изучать, камни и камни.

– Ну да, камни… мать их, – неожиданно разозлился Паша, – Колет их и колет, собирает и собирает, а мне тягать целый день, к вечеру еле прёшь, столько навалит.

– Ты чё, носильщик?

– Я коллектор.

– Как?

– Ну, так моя должность называется.

– «Коллектор» – это куда говно сливают?

– Ну, как бы да… хм, говно, у тебя всё – говно, наверное, есть и другое значение этого слова.

– Коллектор и коллектор, какое ещё значение?

– Ну, в библиотеке есть коллектор.

– Какой там, коллектор, там только полки с книгами.

Павел некоторое время молчит, потом, взглянув на Стайка, говорит:

– Это место где собраны сведения о книгах, которые есть в библиотеке. Я так понимаю, что моя должность – собиратель.

– И что же ты собираешь?

– Не знаю. Я целый день брожу по камням, пересекаю ручейки, поднимаюсь на сопки, смотрю оттуда на море…

Здесь удобные бухты для базирования военного флота и морской пехоты, замечательно безлюдное пространство камней, обрывов, скал и пропастей, ничем не покрытых, кроме мха и мелкого кустарника, гладко ошлифованные древним ледником долины речек, ручьев и озёр. Белые куропатки. Когда-то здесь была война. И с тех пор никого, только… патроны, пулемёты ручные, каски, иногда прямо с черепом… Долго и внимательно разглядывал когда один такой нашёл. Каска целая без дырок и вмятин, он тронул ее ручкой молотка геологического, и каска отвалилась от черепа. На черепе волосы, передние зубы сохранились, а на боковых – пломбы из тёмного металла. Немец. Русских подобрали, а эти так и остались лежать на скалах. Никто, кроме геологов не ходил здесь с самой войны… Люди строят дороги и передвигаются по ним от одного нужного им места до другого. Изредка они отходят от дороги на несколько метров, что бы устроить пикник или так просто, по естественной нужде. А когда-то здесь саамы пасли оленей, с которыми кочевали от края до края тундры. Олени любят мох ягель, мха здесь много, а оленей теперь мало. Все в Финляндии, Норвегии и Швеции, там, где в основном и сами саамы, или лопари, как их когда-то называли.

Саами – (лопари самоназвание саами), народ в северных районах Норвегии (30 тыс. человек), Швеции (15 тыс. человек), Финляндии (5 тыс. человек) и в России (2 тыс. человек). Язык саамский. Верующие саами в Скандинавии – лютеране, а в России – православные.

Православие «принёс» сюда на Печенгу некто Трифон в 1533 году, за что и прозван Трифоном Печенгским. Скитался он по саамским пастбищам и обращал их сердца к Богу. Так дошёл до Нявдемской губы, или Нейден-фьорда по-норвежски, где на западном берегу есть утёс Аккобафт. Собралось много народа, и кёбуны, это местные шаманы, приготовились сделать жертвоприношение из оленьего мяса. А преподобный Трифон поднял руку к утёсу и сотворил рукой крестное знаменье. Кёбуны обратились в каменья, а жертвы их – в прах, а на красных скалах появился белый крест с темными полосами по границе белого и красного, прямо как датско-норвежский флаг… Крестил он лопарей в местной речке Паз, по-норвежски «Пасвик», по-фински «Патсойоки», а по-саамски она теперь называется «Бассай», что означает «святой».

Вместе с иеродиаконом Соловецкого монастыря Феодорием Трифон основал на Печенге монастырь, но ни Стайк, ни Павел ничего тогда не знали, ни про монастырь, ни про его историю, да и вообще…

Дом

После ареста Ванды тётя Надя взяла на себя опеку, представившись везде Елиной бабушкой. По возрасту она не очень подходила, маловато лет для бабушки, но по виду это была достаточно солидная женщина уже на склоне лет. Никаких особых бумаг подтверждающих родственные связи никто не требовал. У тёти Нади была своя дочь, Еля, конечно дружила с ней, но она не была близкой подругой, так, просто поиграть, побегать в компании. Кроме неё в компанию входили Сергей, Виталик и Максим. Они все были примерно одного возраста с разницей в один-два-три года. Никаких задушевных тайн они друг другу не доверяли. Еля вообще никогда никому ничего не рассказывала о себе, о своих переживаниях, снах, видениях, но это не было шизофреническим раздвоением, просто есть мир, где есть все, так как они есть, и есть мир, который видит только она и где всё выглядит иначе, хотя и похоже на этот мир. В первое время тот мир выскакивал перед её внутренним взором совершенно неожиданно, потом она как-то раз поняла, что его появлению предшествует некоторое волнение, как трепет какой-то охватывает, и все цвета вдруг становятся ярче и насыщеннее. Один раз получилось, что она как бы одновременно видела и что прямо перед ней происходит и то пространство. Обретение нового видения совпало с приходом менструации. Вначале набухли груди, и было очень больно трогать эти места, а когда она как-то раз, во время игры с мальчишками, наткнулась на чьи-то вытянутые руки, то испытала невероятную боль, которая отозвалась где-то внизу живота, родив новую боль. Она ушла домой, легла на кресло, закрыла глаза, возникла арена, на арене фигура женщины, но не та, которая была в первый раз, а совершенно другая. Еля подумала, что это мама, женщина повернулась и молча посмотрела не неё. «Ты стала взрослой», – Еля открыла глаза в надежде увидеть того, кто сказал эти, так ясно прозвучавшие слова, но никого в комнате не было, и в этот же миг она поняла, что одновременно она как бы видит и комнату, и женщину на арене, и ещё кто-то появился. Она хотела получше разглядеть, но чем сильнее она хотела это сделать, тем темнее становилось на арене, и всё больше болел живот, а потом картинка исчезла, оставив боль. Некоторое время она собирала в единую цепь разрозненные сведения о том, что с другими девочками её возраста, как оказалось, происходило уже давно и служило некоторым мерилом взрослости. Она никому не сказала, что у неё всё так поздно и с тоской ожидала этих дней, горестно размышляя над бессмысленностью происходящего с её телом процесса, во время которого она ощутила себя курицей, но курицы несли свои яйца в оболочке, а у неё всё вываливалось в сортир. Процесс сопровождался множеством гигиенических проблем: кровь, сгустки плоти, грязные куски ткани, которые необходимо где-то стирать, сушить… и запах, иногда весьма неприятный. Ей всегда было очень беспокойно и нервно до «того», очень дискомфортно во время «того» и всегда спокойно и радостно, после того как всё заканчивалось: первая неделя была самая замечательная, она ни о чём не помнила, ни о чём не тревожилась, ничего не боялась, к середине второй где-то на краю сознания появлялась тревожная мысль, что «вот уже скоро», перед началом её буквально всю трясло, а когда это начиналось, то первые два дня она вообще старалась не двигаться. Постепенно острота переживаний снизилась, она привыкла жить в такой периодичности, но неизбежность наступления этих ощущений приводила в уныние, принося боль, теснившую грудь, и ничем не объяснимую печаль. В эти минуты все чувства замирали, ничего не радовало, наступала депрессия. Каждый месяц, потом в два месяца три раза, потом четыре, потом уже без какой-либо периодичности, вне зависимости от внешних причин. Еля перестала ходить играть на улице, сидела на любимом кресле, вначале в эти периоды пыталась что-то читать, или вязать крючком или вышивать крестиком, как когда-то научила её мама, но потом даже книжку перестала брать. Долго лежала утром в постели, если не могла преодолеть себя и встать, то сказывалась больной, и действительно, у неё поднималась температура, тётя Надя вызывала врача, врач смотрел, говорил ласковые слова и прописывал сладкую микстуру. Заболевала примерно раз в месяц, потом чаще, а потом и вообще отказалась вставать с постели.

Тётя Надя ухаживала за ней, утром и вечером помогала мыться, принося тазик и осторожно поливая на руки из кувшина, подавала горшок, а когда Еля даже на горшок перестала вставать, тётя Надя принесла стеклянный бледнозеленоватый сосуд, общими очертаниями похожий на толстую утку с длинной широкой шеей, но без головы. Тётя Надя вытащила сосуд из сумки, повертела в руках, потом откинула одеяло и попыталась пристроить его к необходимому месту. Еля спокойно воспринимала эти манипуляции – ей было безразлично.

Тётя Надя положила утку на табуретку рядом с кроватью, а сама села в кресло.

Ей вспомнилась деревня, дом, дорожка от дома к реке, лодки на берегу.

Дом построили, когда ей было чуть больше шести лет. Всё сделали за один месяц. Как-то летом, примерно во второй половине июня, пришли мужики из их деревни и несколько из соседней и стали топорами тюкать брёвна, которые были завезены ещё зимой. Отец за день до этого обошёл со всей семьёй место и показал на четыре здоровых камня, на которых, как он сказал, они скоро будут жить. Надя уставилась на один, потом тронула пальчиком камень и тихо спросила у мамы: «Как же нам тут поместиться»? Мама засмеялась и сказала, что скоро она сама увидит.