Читаем без скачивания Широкое течение - Александр Андреев

— Я хочу поступить в школу, — проговорил он, окинув взглядом стопки книг и глобус на столе.

Дмитрий Степанович устало и равнодушно ответил:

— Прием закончен.

Антон качнул головой и, как бы соглашаясь с ним, сказал упавшим голосом:

— Я же говорил, что не примут… — и продолжал стоять посреди кабинета, теребя в пальцах фуражку, с сожалением думая, что пройдет еще год без пользы.

Учитель и учительница тоже хранили молчание. Антон жалобно и с надеждой взглянул Дмитрию Степановичу в глаза и покоряюще просто попросил:

— Примите меня, пожалуйста… Мне очень надо подучиться, честное слово!

Учителя переглянулись, едва приметно улыбнулись, Дмитрий Степанович пожал плечами. Антон стоял молчаливый и понурый.

— В какой класс вы хотите? — спросил учитель, как бы сжалившись над ним.

— В восьмой.

— Документы с вами?

Антон поспешно вынул бумаги и с готовностью подал их. Дмитрий Степанович просмотрел свидетельство об окончании семилетки, заявление, характеристику с места работы, и лицо его смягчилось, жесткие седоватые усы, косо свисающие книзу, шевельнулись, лохматые, ежистые брови приподнялись, открыв потеплевшие глаза. Он провел ладонью по густому ежику, в котором будто навсегда застрял дым или осел туман, и проговорил молодым рокочущим басом:

— Право не знаю, что с вами делать? — повернулся к женщине с черной челочкой. — Что вы скажете, Анна Евсеевна, а?

— Давайте примем его, Дмитрий Степанович, — отозвалась та.

— Где посадим? Переполнено…

— К зиме-то ведь наверняка отсеется часть.

Дмитрий Степанович обратился к Антону:

— Учтитё; молодой человек, уже месяц как идут занятия.

— Я догоню, честное слово, — быстро заверил Антон. — Только примите… пожалуйста.

— Из кузницы мало кто учится у нас, — проговорил учитель. — Работа там тяжелая, напряженная. Это я хорошо знаю. Нелегко придется. Многие начинали, да бросали, не выдерживали. Вы не бросите?

— Я не брошу.

Дмитрий Степанович смотрел в его юношески нежное лицо со свежим румянцем на щеках, с непреклонным взглядом зеленоватых немигающих глаз и упрямо сжатым ртом.

— Приходите завтра на занятия, — сказал Дмитрий Степанович и привычным жестом разогнал усы по сторонам.

Антон поспешил уйти; пятясь к двери, пробормотал неразборчиво:

— Спасибо, Дмитрий Степанович, спасибо, Анна Евсеевна…

Выйдя из школы, Антон, не застегивая пальто, крупно зашагал по улице. В стороне над высотным зданием ярко сияли электрические лампы подъемного крана, похожего на клюв огромной птицы; огни над городом сливались в сплошное зарево; морозный ветер развевал полы пальто, гасил и не мог загасить горячего румянца на щеках, блеска в глазах.

На другой день, перед концом работы, когда Фома Прохорович отлучился от молота, Гришоня известил, подойдя к Антону и передвинув заслонку печи, чтобы пламя не так палило и выло:

— Сегодня во дворце вечер отдыха. Пойдем? Будет оч-чень интересно!

Антон отставил кочергу, снял рукавицы, протер глаза и сказал со сдержанной радостью:

— Отгулялся я, Гришоня, хватит — впрягаюсь в воз.

Спрятав руки в рваные карманы спецовки, Гришоня прицелился в него одним глазом.

— В качестве лебедя или щуки? — И, уткнув губы ему в ухо, посоветовал, как по секрету: — Выбирай лебедя, все-таки заоблачные выси… — откинувшись, сморщился и захохотал.

— В школу я поступил. Учиться буду.

— Знаю я вас, энтузиастов, — пренебрежительно махнул рукой Гришоня и сплюнул на горячую деталь — слюна закипела и испарилась. — Все храбрые поначалу, а потом в кусты. Я здесь два года, видел таких храбрецов! И ты свернешь в кусты: веселиться любишь, кино любишь, маскарады любишь, Люсю любишь, а она не даст тебе учиться: встреть, проводи… Лучше и не начинай.

При упоминании о Люсе Антон помрачнел, и Гришоня прочитал в выражении его лица, глаз ожесточенную решимость.

— В образованные тоже, значит, подался… — сказал он с ноткой осуждения и зависти; петушиная бойкость исчезла, он сник, поскучнел, сделался как бы еще острее и меньше ростом; он отодвинулся к молоту навстречу Фоме Прохоровичу, сверкая засаленными штанами с прорехами.

Узнав о решении нагревальщика, кузнец точно расцвел весь, одобрительно закивал Антону. Тот легко вымахнул из печи белую, почти прозрачную, переливающуюся и весело стреляющую искрами болванку, поднес и положил ее на штамп. Фома Прохорович молодо встряхнулся и с каким-то торжествующим гулом обрушил на нее увесистую «бабу», бил и мял сталь, пропуская через ручьи, как бы выжимая из нее живые багряные соки, и сталь меркла, гасла, твердела, становилась иссиня-черной.

— Слежу за тобой, Антон, что ты и как!.. — кричал кузнец вперемежку с ударами. — Вот… Хвалю! Гришоня тоже вот… бойкий, но, как воробей, прыгает по верхушкам, по веточкам и щебечет. Глубины не вижу… Хочу, чтобы ты кузнецом стал. Приглядывайся…

По окончании смены Антон против обыкновения не задержался в цехе, а, сбросив спецовку и наскоро искупавшись, убежал.

И вот он сидит в классе, за партой, где вырезано ножом и закрашено чернилами имя «Лиля». Рядом с ним — фрезеровщица Марина Барохта, стройная, высокая девушка с вызывающе смелым лицом; густые, сросшиеся на переносице черные брови, продолговатые глаза с жарким, непотухающим блеском, пышная, сбитая в одну сторону черная грива волос, улыбка ослепляющая, а временами злая; во всем ее облике что-то вдохновенное, неукротимое и ожесточенное. Но неуловимо, где-то в глазах, в складке рта, таится горечь и печаль.

— Нагревальщик? — спросила она, познакомившись с Антоном. — С Полутениным куете? Знаю. Получше бы работать не мешало. Поковки шлете — дерешь, дерешь их, ворох стружек навалишь, пока до сути доберешься… — Снисходительно окинув его взглядом, едва приметно улыбнулась. — Учиться отважились? Многие из ваших разбегались, да мало кто прыгнуть смог — страшились высоты, сворачивали.

— А я не сверну, — сказал Антон, как бы дразня ее.

Она с сомнением хмыкнула и отвернулась.

Прошел первый урок, второй, третий, начался четвертый… Заложив книгу пальцем, Дмитрий Степанович то прохаживался возле доски с картой, то останавливался у стола, и в классе монотонно звучал его сочный басок…

Постепенно веки Антона стали набухать, наливаться свинцом — настолько отяжелели, что тянули всю голову книзу; фигура учителя, расплываясь, неясно отдалялась и уменьшалась, и откуда-то издалека просачивался сквозь клейкий туман дремоты его рокочущий голос:

— Восточные славяне занимались земледелием… Люди выжигали леса, корчевали корни деревьев, взрыхляли почву… Гончарное производство, охота… — слышалось Антону; он высоко поднимал брови, чтобы поддержать веки, но они опять мучительно-сладко слипались.

Изредка Дмитрий Степанович умолкал и поверх роговых очков скользил взглядом по рядам учеников, по их лицам, вдумчивым и утомленным, полным спокойного осмысленного внимания, замечал на партах усталые от работы руки с карандашом в загрубелых пальцах; многие из этих взрослых работящих людей — отцы семейств; жертвуя временем, покоем, отдыхом, они изо дня в день приходят сюда, терпеливо проводят в классе вечера, для того чтобы немножко больше знать. И Дмитрию Степановичу страстно хочется отдать им все свои знания, обогатить их душу, насытить ум.

Но вон там сзади чья-то голова упала над партой и не поднимается, другая голова скользнула по руке вниз, вскинулась и оперлась подбородком на ладонь, чьи-то глаза медленно-медленно закрываются, и пальцы роняют карандаш.

«Засыпают, устали, еще не втянулись», — думает он с отеческой нежностью, и в сердце предательски закрадывается сентиментальная старческая жалость к ним.

Дмитрий Степанович, скрывая под висячими усами улыбку, откладывает книгу и неожиданно громко и грозно командует:

— Встать!

Антон вздрогнул, вскинулся бессмысленно, вытаращив глаза. Послышался шорох, стук, возня поднимающихся людей. Ученики непонимающе глядели на учителя.

— Повторяйте за мной, — приказал он и выбросил руки вперед. — Раз!

Класс с удивлением повторил его движение. Дмитрий, Степанович, быстро согнув руки в локтях, прижал кулаки к груди:

— Два!

Раздались глухие удары десятков кулаков в грудь.

Учитель выбросил руки вверх:

— Три!

Взлетели ввысь широкие, увесистые ладони и снова гулко стукнулись в широкие груди.

— Четыре!

— Еще раз повторим, — скомандовал учитель. — Раз, два, три, четыре! Быстрей! Раз, два, три, четыре! Еще быстрей! Раз, два, три, четыре!

С шумом мелькали взмахи, в единые вздохи сливалось учащенное дыхание, глаза искрились смехом. Какая-то девушка в заднем ряду не выдержала, срываясь, тоненько взвизгнула, за ней несмело прыснули двое-трое, их громко поддержала одна половина класса, потом со всей силой зарокотали мужские басы. Смех гремел буйно и раскатисто; скромно посмеивался в усы и Дмитрий Степанович, поглаживая дымчатый ежик волос.