Читаем без скачивания Пьеретта - Оноре Бальзак

— Добейтесь у них завещания в вашу пользу. О! Дом у вас будет полная чаша!

— Да, впрочем, и малютка… Ну, там видно будет! — сказал полковник с таким шутовским и гнусным видом, что человек, подобный Винэ, прекрасно мог понять, как мало значила какая-то девчонка в глазах этого рубаки.

После переезда родных в убежище для престарелых, где они печально доживали свой век, юная и самолюбивая Пьеретта жестоко страдала от сознания, что живет там из милости, и очень обрадовалась, узнав, что у нее есть богатые родственники, готовые ее приютить. Услыхав, что она готовится к отъезду, друг ее детства, сын майора Бриго, ставший к тому времени подмастерьем у столяра в Нанте, принес ей на дорогу шестьдесят франков — все свое богатство, с трудом собранное им за время ученичества из чаевых; и Пьеретта приняла этот дар с великолепным спокойствием истинной дружбы, доказывавшим, что будь она сама на месте Бриго, ее обидело бы выражение благодарности. Бриго прибегал по воскресеньям в Сен-Жак, чтобы поиграть с Пьереттой и утешить ее. Крепкий и здоровый юноша постиг всю сладость той самоотверженной и преданной заботливости, которой мы окружаем непроизвольно избранный нами предмет нашей любви. Не раз в воскресный день, забравшись в уголок сада, они с Пьереттой расшивали завесу будущего узорами своей ребяческой фантазии: подмастерье столяра, оседлав свой рубанок, отправляется искать по свету удачи и, разбогатев, возвращается к Пьеретте, которая его ждет. Итак, в октябре 1824 года, когда Пьеретте исполнилось одиннадцать лет, двое стариков и молодой рабочий с глубокой грустью поручили ее попечениям кучера, следовавшего со своим дилижансом из Нанта в Париж, и попросили его посадить девочку в Париже в другой дилижанс, отправляющийся в Провен. Бедный Бриго! Он, как собачонка, бежал сколько мог за дилижансом, не спуская глаз со своей милой Пьеретты. Напрасно бретоночка подавала ему знаки, чтобы он остановился. Бриго, выбежав за город, отмахал еще целую милю и, только окончательно выбившись из сил, бросил сквозь слезы прощальный взгляд своей Пьеретте, которая тоже заплакала, когда он скрылся из виду… Высунувшись из окна дилижанса, Пьеретта снова увидала своего друга: он все еще стоял на дороге, глядя вслед неуклюжему экипажу. Лоррены и Бриго были так неопытны в житейских делах, что Пьеретта приехала в Париж без единого су. В Париже возница, которому девочка рассказала о своих богатых родственниках, заплатил за нее в гостинице и в возмещение своих расходов взял деньги с кучера труаского дилижанса, поручив ему доставить Пьеретту к родственникам и истребовать следуемое за провоз, точно она была почтовой посылкой. Спустя четыре дня после отъезда из Нанта, в понедельник, около девяти часов вечера, добродушный старый толстяк, кучер Королевского общества почтовых карет, взял Пьеретту за руку и, пока на Большой улице выгружали доставленных в Провен пассажиров и поклажу, повел девочку, весь багаж которой состоял из двух платьиц, двух пар чулок и двух сорочек, к мадемуазель Рогрон, по адресу, указанному ему начальником почтовой конторы.

— Мое почтение, мадемуазель и вся честная компания! — сказал кучер. — Вот вам ваша двоюродная сестрица. Не девочка, а ягодка! С вас сорок семь франков. Хотя у вашей малютки не бог весть сколько багажа, распишитесь все же вот на этом листочке.

Мадемуазель Сильвия с братом шумно выражали свое удивление и радость.

— Прошу прощенья, — сказал кучер, — меня ждет дилижанс, распишитесь на квитанции, дайте мне сорок семь франков шестьдесят сантимов да на водку, сколько не жалко, — и мне и нантскому кучеру. Мы за малюткой глядели, как за родной дочкой, уплатили за ее ночлег, за еду, за место до Провена и еще за кое-какие мелочи.

— Сорок семь франков двенадцать су! — ужаснулась Сильвия.

— Вы никак торговаться собираетесь! — воскликнул кучер.

— Где же счет? — спросил Рогрон.

— Счет? А квитанция на что?

— Хватит болтать, — сказала Сильвия брату, — видишь же, что платить все равно придется.

Рогрон принес сорок семь франков и двенадцать су.

— А нам с товарищем, стало быть, ничего? — спросил кучер.

Из недр своего старого бархатного ридикюля, набитого ключами, Сильвия извлекла сорок су.

— Благодарствуйте, себе оставьте, — сказал кучер. — Пусть уж лучше мы все это просто так, задаром сделали для малютки.

Он взял расписку и вышел, сказав толстой служанке: «Ну и лавочка! Бывают же такие крокодилы, почище египетских!»

— Какой грубиян! — воскликнула Сильвия, услыхав его слова.

— Да ведь им как-никак пришлось повозиться! — упершись кулаками в бока, возразила Адель.

— Ну, нам с ним не детей, крестить, — заявил Рогрон.

— Где вы ее спать положите? — спросила служанка. Так прибыла Пьеретта Лоррен к своим родственникам, так ее приняли двоюродный братец и двоюродная сестрица, тупо разглядывавшие девочку, которую выгрузили у них будто какой-то тюк, переправив из жалкой каморки в Сен-Жаке, где она ютилась подле деда и бабки, прямо в столовую ее кузенов, показавшуюся ей дворцовым залом Она оробела и растерялась. Бретоночка в синей юбке из простой шерстяной ткани, в розовом коленкоровом передничке, в грубых башмаках, синих чулках, в белой косынке и в натянутых на обветренные руки шерстяных, красных с белыми кантиками митенках, купленных ей в Париже кучером, показалась бы очаровательной всякому, кроме этих бывших лавочников. Бретонский чепчик, который ей выстирали в Париже (он испачкался по пути из Нанта), словно ореолом окружал ее жизнерадостное личико. Этот национальный головной убор из тонкого батиста с накрахмаленными и крупно плоенными кружевами так прост и кокетлив, что заслуживал бы подробного описания. Ткань и кружево, пропуская свет, бросают лишь легкую тень, и она придает лицу ту девственную прелесть, которую многие художники тщетно пытаются передать красками, а Леопольд Робер так удачно запечатлел в прекрасной, как рафаэлева мадонна, женщине с ребенком на картине «Жнецы». В этой пронизанной светом кружевной рамке сияло цветущее здоровьем розово-белое личико. В теплой столовой разгорелись нежные ушки, губы, кончик тонкого носа, отчего все лицо казалось еще белее.

— Что же ты с нами не поздороваешься? — сказала Сильвия. — Я твоя двоюродная сестра, а вот твой двоюродный брат.

— Кушать хочешь? — обратился к Пьеретте Рогрон.

— Когда же ты выехала из Нанта? — спросила Сильвия.

— Она немая, — сказал Рогрон.

— У нее, бедняжки, и одежи-то совсем нет! — воскликнула толстая Адель, развернув небольшой узел, увязанный в платок старика Лоррена.

— Поцелуй же своего двоюродного брата! — сказала Сильвия.

Пьеретта поцеловала Рогрона, — Поцелуй же свою двоюродную сестру! — сказал Рогрон.

Пьеретта поцеловала Сильвию.

— Девочку совсем разморило дорогой. Ей, верно, нужно отоспаться, — сказала Адель.

Пьеретта почувствовала вдруг к обоим своим родственникам непобедимое отвращение — чувство, которого до той поры еще никогда и ни к кому не испытывала. Сильвия со служанкой пошли укладывать бретоночку спать в ту самую комнату третьего этажа, где Бриго заметил белые коленкоровые занавески. Там стояла узкая, как в пансионе, кровать с коленкоровым пологом и деревянной колонкой, окрашенной в голубой цвет, ореховый комод без мраморной доски, небольшой ореховый стол, простой ночной столик без дверцы, три убогих стула и висело зеркало. Стены мансарды оклеены были дешевенькими голубыми обоями в черных цветочках. Пол был выложен крашеными и навощенными плитками — от него так несло холодом, что стыли ноги. Ковра не было, если не считать плетеного тряпичного половичка у кровати. Простой мраморный камин украшен был зеркалом, двумя позолоченными медными подсвечниками и грубой алебастровой вазой с ручками в виде голубков, красовавшейся некогда в комнате Сильвии в Париже.

— Удобно ли тебе здесь будет, детка? — спросила Сильвия.

— О! Тут так красиво! — серебристым голоском ответила девочка.

— Ну, она не больно прихотлива, — проворчала себе под нос толстая служанка. — Положить ей грелку в постель? — спросила она.

— Да, — сказала Сильвия, — простыни могли отсыреть.

Вместе с грелкой Адель принесла и свою косынку; Пьеретта, привыкшая спать на простынях из грубого бретонского холста, удивилась тонкости и мягкости простынь из бумажной ткани. Когда девочку уложили спать, Адель, не утерпев, сказала, спускаясь по лестнице: «Все ее пожитки, мадемуазель, и трех франков не стоят».

С тех пор как Сильвия перешла на систему строгой экономии, она, чтобы не тратить лишнего на освещение и топливо, оставляла свою служанку в столовой, — лишь когда являлись Вина и полковник Гуро, Адель уходила на кухню. Приезд Пьеретты дал пищу для разговоров на весь вечер.

— Придется завтра же купить ей все необходимое, — сказала Сильвия. — У нее ровно ничего нет.