Читаем без скачивания История России с древнейших времен - Сергей Соловьев

Мономах, получив письмо от сына, написал к Олегу: «Пишу к тебе, потому что принудил меня к тому сын твой крестный: прислал ко мне мужа своего и грамоту, пишет: уладимся и помиримся, а братцу моему суд пришел; не будем за него местники, но положимся во всем на бога: они станут на суд перед богом, а мы Русской земли не погубим. Увидав такое смирение сына своего, я умилился и устрашился бога, подумал: сын мой в юности своей и в безумии так смиряется, на бога все возлагает, а я что делаю? Грешный я человек, грешнее всех людей! Послушался я сына своего, написал к тебе грамоту: примешь ли ее добром или с поруганьем - увижу по твоей грамоте. Я первый написал к тебе, ожидая от тебя смиренья и покаянья. Господь наш не человек, а бог всей вселенной, что хочет - все творит в мгновенье ока; а претерпел же хуленье, и плеванье, и ударенье, и на смерть отдался, владея животом и смертью; а мы что люди грешные? Ныне живы, а завтра мертвы; ныне в славе и в чести, а завтра в гробе и без памяти: другие разделят по себе собранное нами. Посмотри, брат, на отцов наших: много ли взяли с собою, кроме того, что сделали для своей души? Тебе бы следовало, брат, прежде всего прислать ко мне с такими словами. Когда убили дитя мое и твое пред тобою, когда ты увидал кровь его и тело увянувшее, как цветок, только что распустившийся, как агнца заколенного, подумать бы тебе, стоя над ним: «увы, что я сделал! Для неправды света сего суетного взял грех на душу, отцу и матери причинил слезы! Сказать бы тебе было тогда по-давыдовски: аз знаю грех мой, предо мною есть выну! Богу бы тебе тогда покаяться, а ко мне написать грамоту утешную да сноху прислать, потому что она ни в чем не виновата, ни в добре, ни в зле: обнял бы я ее и оплакал мужа ее и свадьбу их вместо песен брачных; не видал я их первой радости, ни венчанья, за грех мой; ради бога пусти ее ко мне скорее: пусть сидит у меня, как горлица, на сухом дереве жалуючись, а меня бог утешит. Таким уж, видно, путем пошли дети отцов наших: суд ему от бога пришел. Если бы ты тогда сделал по своей воле, Муром взял бы, а Ростова не занимал и послал ко мне, то мы уладились бы; но рассуди сам: мне ли было первому к тебе посылать или тебе ко мне; а что ты говорил сыну моему: «Шли к отцу», так я десять раз посылал. Удивительно ли, что муж умер на рати, умирали так и прежде наши прадеды; не искать было ему чужого и меня в стыд и в печаль не вводить это научили его отроки для своей корысти, а ему на гибель. Захочешь покаяться пред богом и со мною помириться, то напиши грамоту с правдою и пришли с нею посла или попа: так и волость возьмешь добром, и наше сердце обратишь к себе, и лучше будем жить, чем прежде; я тебе ни враг, ни местник. Не хотел я видеть твоей крови у Стародуба; но не дай мне бог видеть крови и от твоей руки, и ни от которого брата по своему попущению; если я лгу, то бог меня ведает и крест честной. Если тот мой грех, что ходил на тебя к Чернигову за дружбу твою с погаными, то каюсь. Теперь подле тебя сидит сын твой крестный с малым братом своим, едят хлеб дедовский, а ты сидишь в своей волости: так рядись, если хочешь, а если хочешь их убить, они в твоей воле; а я не хочу лиха, добра хочу братьи и Русской земле. Что ты хочешь теперь взять насильем, то мы, смиловавшись, давали тебе и у Стародуба, отчину твою; бог свидетель, что мы рядились с братом твоим, да он не может рядиться без тебя; мы не сделали ничего дурного, но сказали ему: посылай к брату, пока не уладимся; если же кто из вас не хочет добра и мира христианам, то пусть душа его на том свете не увидит мира от бога. Я к тебе пишу не по нужде: нет мне никакой беды; пишу тебе для бога, потому что Мне своя душа дороже целого света».

Из этого письма видно, что Мономах первый писал к Олегу. Крайность, до которой был доведен последний оружием Мстислава, и смысл письма Мономахова должны были, наконец, показать Олегу необходимость искренне сблизиться с двоюродными братьями, и вот в 1097 г. князья - Святополк, Владимир, Давыд Игоревич, Василько Ростиславич, Давыд Святославич и брат его Олег - съехались на устроенье мира в городе Любече, следовательно, в Черниговской волости, по ту сторону Днепра: быть может, это была новая уступка подозрительности Олеговой. Князья говорили: «Зачем губим Русскую землю, поднимая сами на себя вражду? А половцы землю нашу несут розно и рады, что между нами идут усобицы; теперь же с этих пор станем жить в одно сердце и блюсти Русскую землю». Кроме Василька Ростиславича, сидели все двоюродные братья, внуки Ярославовы; урядиться им было легко: стоило только разделить между собою волости точно так же, как они были разделены между их отцами, которых места они теперь занимали; вся вражда пошла оттого, что Святославичам не дали тех волостей, какими они имели полное право владеть по своему положению в роде, как сыновья второго Ярославича. И вот князья объявили, что пусть каждое племя (линия) держит отчину свою: Святополк - Киев вместе с тою волостию, которая изначала и до сих пор принадлежала его племени, с Туровым; Владимир получил все волости Всеволодовы. т. е. Переяславль, Смоленск, Ростовскую область, Новгород также остался за сыном его Мстиславом; Святославичи - Олег, Давыд и Ярослав - Черниговскую волость: теперь остались изгои - Давыд Игоревич и Ростиславичи; относительно их положено было держаться распоряжений великого князя Всеволода: за Давыдом оставить Владимир-Волынский, за Володарем Ростиславичем - Перемышль, за Васильком - Теребовль. Уладившись, князья целовали крест: «Если теперь кто-нибудь из нас поднимется на другого, говорили они, то мы все встанем на зачинщика и крест честной будет на него же». Все повторяли: «Крест честной на него и вся Земля русская». После этого князья поцеловались и разъехались по домам.

Мы видели, что отсутствие отчинности, непосредственной наследственности волостей было главною причиною усобиц, возникших при первом поколении Ярославичей и продолжавшихся при втором: на Любецком съезде князья отстранили эту главную причину, стараясь ввести каждого родича во владение теми волостями, которые при первом поколении принадлежали отцу его. И точно, борьба на востоке с Святославичами за волость Черниговскую прекратилась Любецким съездом; но не кончилась борьба на западе, на Волыни: там сидели вместе изгои - Ростиславичи и Давыд Игоревич. Младший из Ростиславичей, Василько, князь теребовльский отличался необыкновенно предприимчивым духом; он уже был известен своими войнами с Польшею, на опустошение которой водил половцев; теперь он затевал новые походы: на его зов шли к нему толпы берендеев, печенегов, торков; он хотел идти с ними на Польшу, завоевать ее и отмстить ей за Русскую землю, за походы обоих Болеславов; потом хотел идти на болгар дунайских и заставить их переселиться на Русь; наконец, хотел идти на половцев, и либо найти себе славу, либо голову свою сложить за Русскую землю. Понятно, что соседство такого князя не могло нравиться Давыду, особенно если последний не знал настоящих намерений Василька, слышал только о его военных приготовлениях, слышал о приближении варварских полков и мог думать, что воинственный Василько прежде всего устремит их на его волости: известна была вражда Ростиславичей к прежнему волынскому князю, Ярополку, известно было подозрение, которое лежало на них в смерти последнего. Нашлись люди, которые возможность переменили в действительность; странным могло казаться, что двое доблестнейших князей, Мономах и Василько, не воспользуются своею доблестию, своею славою для возвышения, усиления себя на счет князей менее достойных, и вот трое мужей из дружины Давыдовой - Туряк, Лазарь и Василь начали говорить своему князю, что Мономах сговорился с Васильком на него и на Святополка, что Мономах хочет сесть в Киеве, а Василько - на Волыни. Давыд испугался: дело шло о потери волости, об изгнании, которое он уже испытал; вероятность была в словах мужей его; притом же мы не знаем, какие еще доказательства приводили они, не знаем, в какой степени поведение Мономаха и Василька в самом Любече могло подать повод к толкам: в то время, когда князья мирились и рядились, дружинники их наблюдали и толковали и, бог весть, до чего могли дотолковаться. Как бы то ни было, летописец и, как видно, вообще современники складывали главную вину на мужей Давыдовых, а его обвиняли только за то, что, поддавшись страху, поспешил поверить лживым словам. Он приехал из Любеча в Киев вместе с Святополком и рассказал ему за верное, что слышал от мужей своих: «Кто убил брата твоего Ярополка? - говорил он ему, - а теперь мыслит и на тебя и на меня, сговорился с Владимиром, промышляй о своей голове!» Святополк смутился, не знал, верить или нет; он отвечал Давыду: «Если правду говоришь, то бог тебе будет свидетель, если же из зависти, то бог тебе судья». Потом жалость взяла Святополка по брате, да и о себе стал думать: «Ну как это правда?» Давыд постарался уверить его, что правда, и стали вместе думать о Васильке; тогда как Василько с Владимиром не имели ни о чем понятия. Давыд начал говорить Святополку: «Если не схватим Василька, то ни тебе не княжить в Киеве, ни мне - во Владимире». Святополк согласился. В это время приехал Василько в Киев и пошел помолиться в Михайловский монастырь, где и поужинал, а вечером возвратился в свой обоз. На другой день утром прислал к нему Святополк с просьбою, чтоб не ходил от его именин; Василько велел отвечать, что не может дожидаться, боится, не было бы рати дома, Давыд прислал к нему с тем же приглашением: «Не ходи, не ослушайся старшего брата». Но Василько и тут не согласился. Тогда Давыд сказал Святополку: «Видишь, не хочет тебя знать, находясь в твоей волости; что же будет, когда придет в свою землю? Увидишь, что займет города твои Туров, Пинск и другие, тогда помянешь меня; созови киевлян, схвати его и отдай мне». Святополк послушался и послал сказать Васильку: «Если не хочешь остаться до именин, то зайди хотя нынче, повидаемся и посидим вместе с Давыдом». Василько обещался прийти, и уже сел на лошадь и поехал, как встретился ему один из слуг его и сказал: «Не езди, князь: хотят тебя схватить». Василько не поверил, думал: «Как меня схватить? а крест-то мне целовали, обещались, что если кто на кого первый поднимется, то все будут на зачинщика и крест честной». Подумав таким образом, он перекрестился, сказав: «Воля господня да будет!» и продолжал путь. С малою дружиною приехал он на княжий двор; Святополк вышел к нему навстречу, ввел в избу: пришел Давыд, и сели. Святополк стал опять упрашивать Василька: «Останься на праздник». Василько отвечал: «Никак не могу, брат; я уже и обоз отправил вперед». А Давыд во все время сидел, как немой. Потом Святополк начал упрашивать Василька хотя позавтракать у него; позавтракать Василько согласился, и Святополк вышел, сказавши: «Посидите вы здесь, а я пойду, распоряжусь». Василько стал разговаривать с Давыдом, но у того не было ни языка, ни ушей - так испугался! И, посидевши немного, спросил слуг: «Где брат Святополк?» Ему отвечали: «Стоит в сенях». Тогда он сказал Васильку: «Я пойду за ним; а ты, брат, посиди». Но только что Давыд вышел, как Василька заперли, заковали в двойные оковы и приставили сторожей на ночь. На другой день утром Святополк созвал бояр и киевлян и рассказал им все, что слышал от Давыда, что вот Василько брата его убил, а теперь сговорился с Владимиром, хотят его убить, а города его побрать себе. Бояре и простые люди отвечали: «Тебе, князь, надобно беречь свою голову: если Давыд сказал правду, то Василька должно наказать; если же сказал неправду, то пусть отвечает перед богом». Узнали об этом игумены и начали просить Святополка за Василька; Святополк отвечал им: «Ведь это все Давыд»; а Давыд, видя, что за Василька просят и Святополк колеблется, начал получать на ослепление. «Если ты этого не сделаешь, - говорил он Святополку, - отпустишь его, то ни тебе не княжить, ни мне». Святополк, по свидетельству летописца, хотел отпустить Василька, но Давыд никак не хотел, потому что сильно опасался теребовльского князя. Кончилось тем, однако, что Святополк выдал Давыду Василька. В ночь перевезли его из Киева в Белгород на телеге, в оковах, ссадили с телеги, ввели в маленькую избу и посадили; оглядевшись, Василько увидал, что овчарь Святополков, родом торчин, именем Беренди, точит нож; князь догадался, что хотят ослепить его, и «возопил к богу с плачем великим и стоном». И вот вошли посланные от Святополка и Давыда - Сновид Изечевич, конюх Святополков, да Димитрий, конюх Давыдов - и начали расстилать ковер, потом схватили Василька и хотели повалить; но тот боролся с ними крепко, так что вдвоем не могли с ним сладить, и позвали других, тем удалось повалить его и связать. Тогда сняли доску с печи и положили ему на грудь, а по концам ее сели Сновид и Димитрий, и все не могли удержаться, подошло двое других, взяли еще доску с печи и сели: кости затрещали в груди Василька; тогда подошел торчин с ножем, хотел ударить в глаз и не попал, перерезал лицо; наконец, вырезал оба глаза один за другим, и Василько обеспамятел. Его подняли вместе с ковром, положили на телегу, как мертвого, и повезли во Владимир; переехавши Вздвиженский мост, Сновид с товарищами остановились, сняли с Василька кровавую сорочку и отдали попадье вымыть, а сами сели обедать; попадья, вымывши сорочку, надела ее опять на Василька и стала плакаться над ним, как над мертвым. Василько очнулся и спросил: «Где я?» Попадья отвечала: «В городе Вздвиженске». Тогда он спросил воды и, напившись, опамятовался совершенно; пощупал сорочку и сказал: «Зачем сняли ее с меня; пусть бы я в той кровавой сорочке смерть принял и стал перед богом». Между тем Сновид с товарищами пообедали и повезли Василька скоро во Владимир, куда приехали на шестой день. Приехал с ними туда и Давыд, как будто поймал какую-то добычу, по выражению летописца; к Васильку приставили стеречь 30 человек с двумя отроками княжескими.