Читаем без скачивания Колосок с Куликова поля - Алексей Логунов

Колокол висел на перекладине, между двумя врытыми в землю столбами, и к языку его была привязана веревка. Без дела звонить не разрешали, чтобы зря не будоражить народ.

Однажды Волчонок пришел на колхозный двор — там было тихо и пусто. Он медленно обошел его кругом, словно обнюхивая каждую вещь, попил светлой воды из деревянного корыта и остановился под колоколом. Веревка висела у самого его лица, можно было взять и дернуть, и тогда колокол протяжно загудит, звон его облетит все Большие Ключи, докатится до их Выселок и уплывет дальше, за речку, в поля…

Но Волчонок уже научился быть осторожным.

Он набрал горсть мелких камешков, уселся под колоколом и стал по одному кидать их вверх. Удары получались слабыми, «комариными», но колокол все равно отзывался на них, гудел добродушно и долго» Кинет Волчонок камешек и слушает. Колокол тихо-тихо загудит, словно поет ему неведомую песню, она становится все тише, тоньше и, наконец, совсем замирает. Тогда Волчонок еще кинет камешек, и снова колокол поет ему ту же песню, от которой у мальчика сильно колотилось под грязной рубашкой сердце, а на губах застывала некрасивая, странная улыбка.

Волчонок так увлекся, что не заметил, как на колхозный двор въехала подвода. На телеге сидели подростки — Федул и Жека, и еще Чуркин, его ровесник. В школе Чуркин и Волчонок сидели на одной парте. С того дня, как мальчишки закончили первый класс, прошло более месяца, и они все это время не виделись, поэтому Чуркин обрадованно крикнул:

— Волчок, ты чего здесь? Хочешь верхом прокатиться?

Федул и Жека тоже посмотрели на Волчонка, но ничего не сказали. Чуркин помогал ребятам распрягать лошадь, потом стал поить ее. А когда осмелевший Волчонок влез на корыто, чтобы сесть верхом, Федул хлестнул лошадь вожжами, и она рысью бросилась в сторону.

— И так устала, пусть отдохнет, — сказал он.

Подростки сели на телегу, свернули самокрутки и закурили, а Чуркин стал носить в сторожку сбрую. Волчонок стоял у корыта и молчал. Он чувствовал, что надо уходить, но не мог сдвинуться с места.

— Чего стоишь? — кинул в него окурком Федул. — Ишь, как смотрит, того гляди — укусит…

— Его и зовут Волчок. Не зря же ведь.

Федул спрыгнул с телеги и дернул Волчонка за рубаху:

— А ну, отцепись от колхозного корыта!

И тут произошло неожиданное… Волчонок упал, рука его зацепилась за обломок кирпича, он схватил его и бросился на Федула. Взгляд его был диким, губы дрожали. Федул оторопел, но увернулся и кинулся за телегу.

— Тикай, Жека, а то укусит! — закричал он испуганно. — Бешеный, бешеный!

А Волчонок, не помня себя, гнался за обидчиками. Яростно бросил им вдогонку кирпич, попал в колокол, и колокол протяжно всхлипнул.

Когда у них в доме появился Иван Артемыч, однорукий, в солдатской гимнастерке, пустой рукав которой был заправлен под ремень, мать сказала Волчонку, что это его «папаня» — так у нас в деревне все зовут своих отцов. И мальчишка быстро привязался к новому папане, чутьем угадав в нем своего защитника. И если мать за какие-либо провинности ворчала на сына, а то и хваталась за хворостину, Артемыч легко отстранял ее своей огромной бугристой ручищей.

— Оставь его… ребенок ведь.

Однажды Артемыч позвал его во двор помочь напилить дров. Волчонок с трудом таскал тяжелую поперечную пилу, она застревала в бревне, и Артемыч помогал ему, подталкивал пилу в его сторону. По сути дела, он пилил один, а Волчонок только держался за ручку пилы и не давал ей болтаться из стороны в сторону. Но дело, хотя и медленно, продвигалось. Когда отпилили несколько чурбаков, Артемыч спросил ласково:

— Ну что, сынок, устал?

Волчонок кивнул и улыбнулся. Улыбка у него получилась такая же, как и взгляд, некрасивая, мрачная. И отчим больше ничего не сказал, а только погладил Волчонка по голове и о чем-то сильно задумался.

Артемыч был в нашей деревне пришлым, из каких-то дальних мест. Жену его и детишек убило бомбой, деревню немцы сожгли, и он не захотел там оставаться, а прибился здесь, на Выселках, и женился на молодой, но хворой солдатке Соньке Волчковой. Человек он был хозяйственный, до войны работал по плотницкому делу, разбирался в сеялках-веялках и других машинах, поэтому в Больших Ключах его избрали бригадиром. Дома он не бывал по целым дням, а то приходил и поздно ночью, и Сонька с грустью смотрела, как все больше зарастает бурьяном двор.

— Два мужика в доме, а толку чуть: малый да увечный. Даже крапиву скосить некому, — жаловалась она соседке.

— И не грех тебе говорить такое, Соня? — отзывалась бабушка Федора. — Счастье само в руки приплыло, а ты ворчишь…

И Сонька виновато опускала глаза. Она шла домой и принималась все мыть, чистить, скрести, посыпала желтым песком земляной пол в сенцах, разметала перед домом дорожку, словно готовилась к празднику.

Праздники у нас в те послевоенные годы бывали нечасто, но отмечались шумно и радостно, всей деревней. Самым главным считался День Победы. К этому времени обычно уже управлялись со всеми посевными работами (разве что картошку еще не сажали) и потому могли позволить себе небольшой отдых.

Перед Днем Победы мы вместе со своей учительницей подметали школьный двор, посыпали его желтым песком, а ребята постарше влезали на крышу и укрепляли там красный флаг с золотым серпом и молотом. Полотнище флага тут же подхватывал невесть откуда взявшийся ветерок, и оно весело плескалось на фоне синего майского неба. Потом мы выносили во двор, под начинающие зеленеть тополя, школьные парты, накрывали их досками, и получался длинный стол. За этим столом на празднике сидела вся деревня, от мала до велика.

Артемыч приходил, как и все, принарядившимся, в чисто выстиранной гимнастерке, с сияющими медалями на груди. А рядом с ним солидно вышагивал, стараясь не отставать, босоногий Волчонок. На нем была старая солдатская пилотка с красной звездочкой — подарок Артемыча, и глаза у мальчишки светились несказанным счастьем.

Я был старше Волчонка на год, учились мы в разных классах, и потому в школе мало обращали внимания друг на друга: у каждого были свои интересы. Познакомились поближе и подружились мы с ним летом.

Как-то в обед я понес пойло теленку, которого каждое утро отводил на луг и привязывал на длинную веревку за колышек. Колышек был на месте и веревка тоже, а теленка не было. Пока не пришла с работы мать, я кинулся на поиски. Обошел всю деревню, все огороды и овражки, заглянул на колхозный двор — нигде нет нашего Буяна.

И ноги сами понесли меня по затравенелой проселочной дороге — на Выселки. Там, возле речки, часто паслось стадо и, возможно, теленок увязался за коровами. Но стада у речки не оказалось. Вконец расстроенный и уставший опустился я на пригорок, возле зарослей лопухов и конского щавеля, и две слезы шлепнулись мне на голые коленки. Меня не так пугала предстоящая взбучка от матери, как жалко было теленка, светлоглазого лопоухого Буяна. Вдруг на него напали волки или увели с собой проезжие цыгане? Ведь бывали такие случаи…

И тут я увидел, как от крайней избы за мальчишкой в пилотке гналась разгневанная женщина. Она размахивала длинной хворостиной и визгливо причитала:

— Ax ты, антихрист, дармоед, изверг, всю душу мою ты вымотал! Люди в дом тащат, а этот — все из дома. У, вражина! Ну, погоди, доберусь я до тебя…

Женщина вскоре отстала, а Волчонок (я узнал его сразу), перебежав речку, юркнул в лопухи и исчез, словно сквозь землю провалился. Это заинтересовало меня. Вот бы научиться так прятаться! Но я удивился еще больше, когда через некоторое время услышал рядом с собой, из бурьяна, его шепот,

— Сонька ушла?

— Какая Сонька?

— Ну, моя мать… Не видел, что ли, она за мной гналась?

— А, видал. Она в избу ушла, — отвечал я так же шепотом. Волчонок высунул из-под лопуха лобастую голову и настороженно осмотрелся. На лбу его вспухал багровый рубец от Сонькиной хворостины. Он, не вставая, сорвал лист подорожника, поплевал на него и приложил ко лбу.

— Ну и дерется, зараза, — беззлобно проговорил он. — А ты тут чего делаешь?

И я рассказал ему о пропавшем теленке. Наверное, вид у меня был до того убитый, что Волчонок забыл о своем рубце на лбу, покопался в кармане и протянул мне небольшое, красное с одного бока яблоко.

— Ешь вот… Грушовка, у нас их пять корней растет. Папаня говорит, можно бы еще посадить штук десять, да налоги большие. А теленок твой уж дома, небось, — успокоил меня он. — Побегает-побегает, пить захочет и — придет. Наш тоже иногда убегает, а потом приходит.

Это неожиданное участие растрогало и ободрило меня. Мы долго разговаривали с ним о разных разностях, лежа на траве лицом друг к другу. И мне показалось, что не я, а Волчонок старше (а значит, умнее и опытнее) меня на целый год. А когда я спросил, за что его гоняла мать, он задумался. Потом пытливо посмотрел мне в глаза, словно на что-то решаясь, и тихо спросил: