Читаем без скачивания Спокойных дней не будет. Книга IV. Пока смерть не разлучит - Виктория Ближевская

– Мы никогда не окажемся перед алтарем, Соня.

– Да разве это имеет значение! Я так люблю тебя, что если бы мне пришлось выбирать среди трех миллиардов мужчин, я бы, не задумываясь, выбрала тебя.

– Почему меня?

– Ты знаешь.

– Не знаю. Скажи.

Любые разумные доводы, которые она приводила всякий раз, когда он сомневался в себе и в возможности любить его, такого трудного и неудобного, все равно ничего не стоили в сравнении с ее голосом, произносящим его имя, с ее улыбкой, которой она укоряла его за неуверенность в их любви, с ее поцелуями, которым он верил еще до того, как к его губам приближались ее губы.

– Потому что ты лучший, Илюша. Ты моя вторая половинка, большая половинка, лучшая половинка. Ты – неотделимая часть моей души. Ты мой брат, мой отец, мой возлюбленный, мой муж и мой бог. Жизнь без тебя замирает, теряет звуки и краски, форму и смысл, превращается в пепел. Я никогда не отпущу тебя, а если отпущу, то и сама перестану существовать. И здесь и сейчас, в этом подлунном мире я клянусь, что отныне буду только твоей и буду любить тебя вечно, в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас.

– Ты обезумела, женщина! – выдохнул он, теряя голову от этой клятвы, словно наяву оказался у алтаря и услышал ее счастливый голос, взмывающий под гулкие своды собора.

– А ты должен был сказать, что берешь меня в жены, – откуда-то издалека напомнила Соня.

– Да, я беру тебя, – без тени сомнения отчеканил он, проникнувшись странной торжественностью момента, и тут же ворчливо добавил: – Но у нас будут только радости, богатство и здравие. Об остальном даже думать не смей.

– Это был самый чудесный день, – повторила она снова и с улыбкой вздохнула. – И я вообще не могу больше думать. А ты все-таки забыл сказать…

Но теперь непонимание не встало между ними, как вставало тысячи раз, и ему не надо было завоевывать эту крепость и требовать дань с покоренного города, потому что наградой победителю была она сама, лежащая рядом и держащая его за руку.

– Я не забыл, Соня, я просто не успел.

– Тогда скажи.

– Я любил тебя с твоего рождения и буду любить до самой смерти.

Он не умел говорить так красиво, как она, не умел похищать ее душу и уводить в воюющий мир своих желаний и надежд, и всегда боялся, что в этом мире ей будет одиноко и страшно. Но она, верная своему выбору, шла за ним повсюду, как жена декабриста в ссылку, продираясь сквозь его страх и неуверенность. И за эту ее отчаянную отвагу он готов был отдать все, чем владел.

– Тогда мы будем жить вечно, – едва слышно пообещала невозможная Соня, и ее засыпающие пальцы ослабели.

На белых шелковых простынях, в почти несуществующей сорочке, она была как царская невеста в первую брачную ночь, и он пожалел, что предоставил ей право уснуть, а не исполнить хотя бы часть его желаний и прихотей, которых было с избытком на все предстоящее им бессмертие в ее или его вселенных.

– Спи, моя маленькая, – прошептал он и накрыл ее руку своей. – Надеюсь, завтра ты будешь помнить все, в чем так неосмотрительно поклялась мне только что.

Однако до того как наступило это счастливое завтра, еще не открыв глаза, Илья уже знал, что тонет, и спасения ждать неоткуда. Но откуда взялась эта толща воды над ним, он не понимал и не помнил.

Несколько мгновений он прислушивался к внешнему миру, прежде чем собрал волю в кулак и проснулся. Под потолком гуляли причудливые ночные тени, воздух был сгущен от сладких запахов из сада, и никакой воды в спальне не было. Но море не осталось в его сне, оно плескалось в нем самом, внутри. А снаружи была знакомая комната, еще не привычная, как хотела Соня, но уже знакомая даже при внезапном ночном пробуждении. Справа часы на тумбочке показывали три сорок, едва различимо белела сложенная газета, еще дальше зеркало отражало большую кровать с двумя призрачными силуэтами на ней. Хотя он понимал, что не зеркало, а сознание рисует ему картину, на которой он тонет на втором этаже белой виллы с морем в груди. Он повернул голову. Соня лежала к нему лицом, и он мог бы увидеть каждую ее черточку, если бы темнота не была такой густой и черной, как ее волосы, упавшие на щеку. Он хотел убрать эти локоны, придвинуться ближе, обнять… Но он тонул и знал, что это неотвратимо, – утонуть с ней рядом на огромной кровати, не имея возможности позвать на помощь. Не имея права попросить о помощи.

Он никогда не умел просить. И море, пользуясь этим, то самое море, к которому он всегда был равнодушен, в свою очередь равнодушно убивало его. Соленая вода разъедала легкие, боль билась за грудиной, и каждый новый вдох давался с трудом и теми усилиями, о которых начинаешь думать: а надо ли?

Илья попытался думать не о воде и боли, а о том, что должно было помочь отвлечься, выжить, вернуться в мир, где он царствовал столько лет в одиночку и только теперь мог бы царствовать со своей избранницей. Но мысли, делая короткий круг, возвращались к смерти, как убийца на место преступления, и он смирился с неизбежным и стал думать о том, о чем следует думать умирающему. О близких, которые оставались на земле, о бесчисленных ошибках и о победах, которых было еще больше. И все ждал, что сейчас включится пресловутая кинохроника, и перед ним развернутся все сюжеты его жизни от первого до последнего дня. Но кинопленка куда-то задевалась, и ему пришлось вспоминать самому. О Розе, которая почти ни в чем не была виновата и была ему хорошей женой, насколько можно было пытаться стать хорошей женой, когда муж занят работой, другими женщинами и снова работой. О детях, которые любили его, хотя его трудно было любить, почти невозможно, и он знал об этом, но никогда не делал даже попытки измениться. Он всю жизнь ругался с Мариной и заставлял ее быть «послушной девочкой», но втайне гордился тем, что она так похожа на него в своем стремлении покорять и завоевывать, постоянно доказывая свое право на все, что недоступно простым смертным. Он с детства давил на Левушку, и осознавал, что гибкий и покладистый сын нисколько не походил на отца и был куда ближе к матери и ее мягкой дипломатии, чем к завоеванию мира с оружием в руках. Он вспомнил о покойном отце, который ушел не прощенный и не простивший, гордый своей правотой и отказавшийся ради этой гордости от всего, что было ему дорого после смерти жены, – от единственного сына.

Он подумал было о маме… О ее руках и голосе, но не смог пойти дальше, потому что острая боль заставила его на минуту перестать дышать, и вода заклокотала внутри. Но море неожиданно отступило, и он снова смог вдохнуть немного жизни и думать, но мысли устремились к Соне и цеплялись за нее, словно она была единственной нитью, все еще связывающей его с миром.

Хорошо, что она не видит… Он бы не вынес ее слез. Не вынес бы ее прикосновений, поцелуев, звука ее голоса. Он так любил ее, что почти физически ощутил ее ужас, когда она проснется и обнаружит его потерянное тело на соседней подушке. Сильное тело, в котором жизнь оказалась такой неожиданно хрупкой.

Хорошо, что он не узнает, как она станет увядать год за годом. Он всегда будет любить ее за чертой, если там что-то есть. Любить такую, как сейчас, молодую и ослепительную. И не увидит, как она придирчиво ищет в зеркале признаки старости и платит сумасшедшие деньги пластическим хирургам за золотые нити, подтяжки, ботоксы или что там еще успеют придумать, когда подойдет ее время. И только для него она никогда не постареет. Хорошо, что он успел за эти дни насмотреться на нее, запомнить ее самой красивой женщиной не только в этом захолустном Агридженто, но и в любом городе мира, во все времена.

Или не успел насмотреться… Не успел… Ничего не успел! Не успел увезти на их остров и там любить, как она мечтала, не успел поменять ей паспорт, как она придумала, не успел ничего из того, что было отпущено им обоим в ближайшие десятилетия.

И это было чудовищно и несправедливо – умирать в полном сознании и не иметь возможности ничего изменить, позвать на помощь, увидеть слезы в ее глазах, неподдельные слезы о нем. Это позже, когда его не станет, она на похоронах заплачет о себе и своей потере, как всю жизнь он плакал о матери, ушедшей от него, бросившей его уже взрослым и все еще ничего не понимающим мальчишкой. Плакал, как последний эгоист, и винил ее во всем плохом, что случилось потом, забывая, что всем хорошим он тоже обязан ей и ее продолжению в этом изумительном, невероятном, безбожно красивом Сонином теле, которым он владел или которое владело им.

Он столько раз обманывал смерть, когда еще в юности задолго до встречи с Розой разбился на мотоцикле, и его собирали буквально по кускам. Хмурый доктор в реанимации сказал, что он родился в рубашке, а отец столкнул чертов мотоцикл с обрыва и орал, что вообще никогда не пустит его за руль, если увидит рядом с адской машиной. Сколько раз позже он был на волосок от смерти, когда самолет совершал аварийную посадку на разбитой шоссейной дороге, или когда в тайге на охоте на него вышел облезлый медведь-шатун, или вертолет рухнул в горную речку, и им удалось спастись каким-то чудом, всему экипажу и пассажирам, и через пять долгих дней их нашла поисковая группа. Или когда дважды ложился под нож кардиохирурга, потому что сердце больше не хотело играть по правилам. И сейчас, будь на его месте другой человек, он бы знал, чем ему помочь. И, возможно, у этого человека были бы шансы… Но не у него. Не у него рядом с безмятежно спящей Соней.