Читаем без скачивания Россия на Западе: странные сближения - Александр Цыпкин

Вскоре дискуссия дошла и до Кенигсберга. Сторону Вольтера и его немецкого последователя Христиана Крузиуса занимал магистр Альбертины Даниэль Вейман. Кант, напротив, стоял на позициях Лейбница. В октябре 1759 года задиристый магистр пригласил приват-доцента оппонировать ему на защите диссертации. Дальнейшее Кант описал в одном из своих писем:

«На днях здесь на академическом горизонте появился метеор. Магистр Вейман попытался при помощи достаточно неряшливой и непонятно написанной диссертации выступить с оптимизмом как в театре… Я отказался ему оппонировать из-за его известной нескромности, но в брошюре, которую я распространил через день после его защиты…. я кратко защитил оптимизм… Его желчь тем не менее проявила себя. В прошедшее воскресенье он передал мне бумагу, полную нескромностей, искажений и т. п., из которой следует, что он будет защищаться от моих мнимых нападок, а также просит, чтобы я переслал их ему, так как за руку теперь я с ним не здороваюсь».

О какой «известной нескромности» идет речь в письме Канта? Судя по всему, дело в том, что между преподавателями Альбертины шла жесткая конкуренция за студентов. Ни Вейман, ни Кант еще не были профессорами и не получали жалованье от университета; их услуги оплачивали добровольные слушатели. Главный бытописатель русского Кенигсберга молодой офицер Андрей Тимофеевич Болотов рассказывает, что Вейман ловко переманивал студентов у других лекторов; сам мемуарист ходил именно к нему и был так им доволен, что на прощание даже подарил философу овчинный тулуп. Очевидно, у Канта были и неакадемические причины для недовольства оппонентом.

Из этого примера видно, что все шло как водится: ученые спорили о высоких материях, придирались друг к другу и делили деньги. Спокойное, обыденное течение жизни вообще характеризует русский период истории Кенигсберга. В этом, удивительное дело, солидарны отечественные, немецкие и французские авторы. Все они пишут, что местное население легко свыклось с новой властью.

Рамбо, как положено французу, обращает особое внимание на женщин: он ставит русским в заслугу то, что за несколько лет пребывания в Восточной Пруссии они буквально раскрепостили пруссачку.

«Прежде она жила затворницей или в поместье, или в родовом доме, воспитанная в строгих правилах протестантизма, пропитанная дворянской или бюргерской спесью, пышно разряженная в пожитки своей бабки, лишь изредка показывалась на балах и никогда не бывала в театре. Из дома она выходила только в церковь к проповеди и непременно вместе с дуэньей. Для женщины считалось, например, неприличным стоять, облокотившись у окна. Русский генерал-губернатор приглашал кенигсбергских дам к участию в “публичных актах” университета. Это стало модным так же, как у нас посещать Французскую академию».

Немцев больше интересуют вещи практические. Биограф восточнопрусской столицы Фриц Гаузе сообщает, что ремесленники и купцы Кенигсберга хорошо заработали на оккупационных властях. Баснословные состояния на военных поставках сделали солепромышленник Фридрих Райнхольд Фаренхайд, ставший самым богатым человеком провинции, и зерноторговцы Адольф и Фридрих Сатургусы.

Для Болотова, поступившего переводчиком в канцелярию губернатора, едва ли не самое яркое его воспоминание тех времен – это многочисленные гастроли артистов, балы и маскарады. Можно подумать, что все это было только для русских офицеров и чиновников, но нет:

«Мы впервые еще научили пруссаков пользоваться театрами для больших и многочисленных собраний и, делая над всеми партерами вносимые разборные помосты, превращать оные в соединении с театром в превеличайшую залу… Одни только ложи доказывали прежнее… существование [партера]. Но самые сии и придавали маскараду наиболее пышности и живости, ибо все они наполнены были множеством зрителей и всякого народа, которого набиралось такое множество, что было для кого наряжаться и выдумывать разнообразные одежды. В сих старались тогда все, бравшие в увеселениях сих соучастие, друг друга превзойтить, и можно сказать, что в выдумках и затеях сих не уступали нимало нам и пруссаки, а нередко нас еще в том и превосходили».

Русским, как видите, тоже было вполне комфортно. Да и что им могло не понравиться? Разве что некоторые специфические местные нравы. Чуть позже драматург Денис Иванович Фонвизин, посетивший Кенигсберг уже в 1780-х годах, выскажет недовольство горожанами:

«Всего же больше не понравилось мне их обыкновение: ввечеру в восемь часов садятся ужинать и ввечеру же в восемь часов вывозят нечистоты из города. Сей обычай дает ясное понятие как об обонянии, так и о вкусе кенигсбергских жителей».

Но если этот обычай и находил критиков в середине XVIII века, то на общую картину взаимоотношений здешних и пришлых он никакого влияния не оказал.

Звездой светского Кенигсберга некоторое время пробыл любимец армии, отчаянный поручик Григорий Григорьевич Орлов, который получил в битве при Цорндорфе три раны, но остался в строю. Орлов еще с одним офицером были приставлены к ценному пленнику, взятому в недавнем сражении, – флигель-адъютанту Фридриха II графу Вильгельму фон Шверину. Шверин ничуть не тужил и не тяготился своим положением. Вдвоем с Орловым они шастали по кенигсбергским балам-маскарадам, где бывший флигель-адъютант короля, не покидая плена, даже удостоился «особливого дружества» герцогини Голштейн-Бекской. Отдохнув в столице Восточной Пруссии, Орлов повез графа в Петербург, навстречу своей судьбе. Там он познакомится с великой княгиней Екатериной, станет ее фаворитом и в 1762 году возглавит дворцовый переворот в ее пользу.

Для русско-кенигсбергской истории важен еще один сюжет, связанный с упомянутым Болотовым, будущим знаменитым агрономом. В Пруссии Андрей Тимофеевич чуть ли не впервые увидел… картошку, к тому времени еще малоизвестную у него на родине. Вообще Семилетняя война сыграла огромную роль в распространении этого лакомства. Картофель был завезен в Европу в середине XVI века из Северной Америки, но долгое время его воспринимали как декоративное и ядовитое растение. Осознание, что клубни картофеля можно употреблять в пищу, приходило очень постепенно. Первым из монархов в деле разобрался Фридрих II, а поскольку его владения год за годом поражал голод, то предприимчивый король начал активно внедрять урожайную новинку сочетанием драконовских и пропагандистских мер. Это возымело результат; традиция сложилась так, что и по сей день на могилу великого короля немцы приносят цветки картофеля в знак благодарности.

Во время Семилетней войны в плен к пруссакам попал французский военный врач Антуан Огюст Пармантье. В 1747 году парламент его страны законодательно запретил употреблять картофель в пищу, обосновав это тем, что он вреден и может привести к страшным заболеваниям вплоть до проказы. Пармантье в плену кормили преимущественно этим ужасным ужасом, но он ничем не заболел, а, наоборот, окреп и выжил. Вернувшись домой, Антуан стал яростным пропагандистом картофеля и приучил-таки к нему соотечественников.

Нашим Пармантье стал Болотов, который в Восточной Пруссии также узрел, что пруссаки охотно едят картошку, оставаясь вполне здоровыми. Позже в своем тульском имении он стал выращивать это экзотическое по тем временам растение. Причем – впервые в России – не на клумбе, а на огороде. Более того, он экспериментировал с его сортами, а результаты публиковал. 26 августа 1770 года в трудах Вольного экономического общества вышла первая на русском языке статья о картошке, которая называлась «Примечание о картофеле». Собственно, этим русским словом мы обязаны именно Андрею Тимофеевичу, адаптировавшему немецкое Kartoffel. Привези кто-нибудь из Англии potato, ели бы мы жареный потат.

Кто же управлял восточнопрусским краем от имени императрицы Елизаветы?

Первоначально эти обязанности были возложены на главнокомандующего Виллима Виллимовича Фермора, генерала с английскими корнями, который, впрочем, родился в Пскове, с юности служил в русской армии и не считался заезжим варягом. Это был толковый военный, уровнем явно выше Апраксина: Суворов, некоторое время бывший при нем, называл Фермора своим вторым отцом. Таланта Виллима Виллимовича вполне хватало для операций уровня взятия Мемеля. Собственно, однажды его армия не уступила в поединке с самим Фридрихом: это произошло 14 августа 1758 года при Цорндорфе. Но все же этой кровопролитной ничьей Россия была вновь обязана фантастической стойкости русской пехоты, которую прусскому королю не удалось сбить с позиции. Сам же главком во время битвы растерялся и покинул поле боя, чем уронил себя в глазах войска и двора. Второй отец Суворова чувствовал вину и был готов к отставке. Но Петербург, хотя и не слишком довольный действиями полководца, всего лишь вернул его на положение второго номера, которое он когда-то занимал при Апраксине. Новым командующим стал вдумчивый и смелый Петр Семенович Салтыков, при котором Виллим Виллимович восстановил репутацию достойного командира. В Кенигсберге