Читаем без скачивания Портрет призрака - Грегори Норминтон

Уильям невольно всматривается в лицо старика, ища сходства между ним и дочерью. Трудно решить что-либо определенно, глядя в его невидящие глаза и сравнивая их с живым взглядом Синтии. Уильям пытается вообразить, каково это: не видеть лица Синтии, не подозревать о крапинках веснушек у нее на носу, не знать, что ее волосы, собранные в немодную, но, по его мнению, прелестную прическу, — каштановые с рыжинкой.

— Сад стал единственным моим утешением, — продолжает тем временем господин Деллер. — Синтия называла мне то, что видела, а мои память и воображение рисовали мне знакомые картины. Сад — это единственное, чему я ни за что не позволю прийти в упадок. Я оставил человека, который им занимается. Остальных, кто у меня служил, увы, пришлось отпустить.

— Отец, если я не нужна тебе…

— Синтия, иди. Нам с господином Страудом еще многое нужно обсудить.

Она направляется к двери, Уильям поднимается и склоняет голову, провожая ее уход. Тон, в котором Деллер разговаривает с ней, кажется ему оскорбительным. У них дома было заведено, что в работе на мельнице отец был полновластным хозяином, но домашними делами заправляли женщины, и по этой части главными были именно они.

— Доброй ночи, джентльмены.

Уже выйдя, Синтия замечает, что перед ее юбки завернут и подколот булавками. Она намеревалась отпустить его перед тем, как идти в кабинет, чтобы скрыть это свидетельство ее трудов по дому. Но теперь уже поздно. Она воображает себя: усталая, растрепанная старая дева в пустом коридоре. Душа ее содрогается, но она все не может забыть взгляда Уильяма, которым он проводил ее. Она сердито качает головой. Она боится верить тому, что, как ей кажется, было в этом взгляде.

Уильям, со своей стороны, вслушивается в звук ее удаляющихся шагов. Как он может сидеть тут и жевать, подобно ослу у кормушки, когда она совсем рядом, всего в нескольких ярдах? Лишь когда ее шаги стихают, он чувствует облегчение и способен продолжать разговор.

— Господин Деллер, перед этим вы говорили о наказании…

— Да, говорил.

— Могу я спросить, что вы имели в виду?

Господин Деллер осушает бокал, капли шерри остаются в его бороде. Он протягивает вперед руку с бокалом и ждет.

— Я никогда не поверял вам своих секретов, верно?

Чтобы наполнить бокал старика, Уильям подходит и склоняется к нему, поэтому слова звучат особенно доверительно.

— Когда… когда я был вашим учеником?

— Я полагал, в этом не было нужды. Все свои тайны я держал при себе. Хранить в тайне недостойные или осуждаемые поступки настоящего джентльмена.

Вновь Уильям подавляет желание подхватить слова старика и продолжить их. Но он лишь на цыпочках возвращается в свое кресло.

— Теперь же, — вздыхает господин Деллер, — я такая развалина, что не могу даже…— сжимает и без того тонкие губы в едва заметную ниточку. Но потом берет себя в руки и продолжает: — Несчастен рожденный в достатке, Уильям.

— Ибо он наследует землю?

— А потом теряет ее. При рождении у меня было все. В том числе и богатство, достаточное, чтобы я мог следовать своим склонностям, не оглядываясь на нужду. Как отец угадал во мне страсть к искусству — не знаю. Должно быть, в моих глазах он увидел отсветы его огней.

Уильям хмыкает. Его собственный отец всегда был слишком занят, чтобы искать что-либо во взгляде сына.

— Ребенком я мог в восхищении созерцать природу целыми часами. Меня привлекало все: формы древесных крон; биение сока в стеблях травы; тени облаков на склоне холма. Но созерцания мне было мало, и оно не приносило ни спокойствия, ни умиротворения. Я не мог смириться с мыслью, что восхитительные мгновения и прекрасные виды так мимолетны и вскоре пропадают навсегда. Я хотел запечатлевать благословенную природу на бумаге и холсте, отражать в своих работах хоть малую частичку ее сущности. Когда я видел распускающийся цветок, я чувствовал, что должен, просто обязан сохранить нежную прелесть лепестков до того, как они поникнут и засохнут.

— Почему вы учились именно в Голландии?

— Отец вел торговые дела с представителями Оранского дома в Брабанте. Именно общением с ними он обязан своему восхищению Голландией. Он счел правильным отправить меня туда, а не в Рим. Именно отец выбрал мне в учителя Николаса Кейзера, известного живописца, который к тому же говорил по-английски — выучился у наемников, рядом с которыми сражался в Хертогенбоше 25.

— Он был хорошим учителем?

— Гораздо лучшим, чем я — учеником. Возможно, сейчас, когда вы смотрите на эту дряхлую развалину, нелегко представить себе, что и у нее когда-то были пытливый разум и немалое честолюбие. В течение нескольких лет мой неугомонный дух был всецело посвящен учению. Но все же на торговые корабли и их капитанов я всегда смотрел с завистью.

— Разве вы не получали радости от своих трудов?

— Я хотел, чтобы они радовали весь свет. Эх… если б я только мог высказать тому юному глупцу, каким был, то, что знаю теперь. Оставайся где есть, сказал бы я ему. Продолжай учиться. И, главное, научись терпению: мир никуда от тебя не убежит. — Господин Деллер делает еще один глоток, потом берется за булочку, но отдергивает руку. — Голландия была великолепна. Такое множество картин! На рынках, в книжных лавках, в домах гильдий. Я не хочу сказать, что каждая из них представляла собой великое искусство. Но они были повсюду, только представьте: в каждом доме — картины. Я мечтал о том, что и в Англии настанет такой же расцвет, такое же отношение к прекрасному, а вместо этого парламент продал собрание искусств казненного короля. Мы утратили даже то малое, что имели, а все из-за небрежения и невежества.

Уильям воображает в Голландии себя. Сам Рембрандт ван Рейн был сыном мельника. Возможно ли, чтобы там его мастерство не оценили по достоинству?

— Вы так до конца учения и жили в Голландии?

— Нет. В Англии вспыхнула гражданская война 26. На Бирже шептались купцы; на набережных вдоль каналов пересказывали множество различных слухов. Я не мог оставаться в стороне. И без позволения учителя отплыл в Харвич. Король Карл I тогда был еще жив; до того дня, когда совершилось невозможное, оставалось четыре года. Я примкнул к парламенту. Зарисовывал события для потомков, делал гравюры для памфлетов. Не думайте, что я презирал эту работу. Наоборот, я предпочитал ее монотонному копированию или заполнению краев и углов на картинах учителя. Я нашел способ сделать свое искусство полезным. Подчиненным жизни и необходимым для нее.

— Необходимым в чем, сэр?

— Я говорю о сохранении таких свидетельств о жизни, большинство которых (говоря начистоту, почти все) проходят мимо внимания живописцев. Природа, согласно традициям, — это лишь мертвые орнаменты. Терпеть не могу охотничьи сцены, ибо цель охоты — смерть, а за смертью следует разложение. Между тем бедняки необычайно живописны, но с них не напишешь напыщенные парадные портреты. Ведь истинная красота — в творении в целом. Даже сгоревший дом, даже висельник под проливным дождем — и в этом есть утонченность цвета и формы, которые можно и должно переносить на холсты. Это же… ох… это моя вечная мечта. Прославлять всеведение Господне.

— В предвидении своем знающем и об этом висельнике?

— Господь дал нам глаза, чтобы мы могли пользоваться ими.

Уильям изумлен неожиданной энергичностью старика. Продолжи они эту тему, господин Деллер сумел бы, пожалуй, дожить до восьмидесяти. Но нет — вспышка была краткой, он вновь угасает. Ему отпущено не так много времени, и признание (если это оно) продолжается.

— Некоторое время я жил в Лондоне. Художники вроде Уилла Добсона 27 и тогда могли найти работу в Оксфорде. Но я был сторонником парламента, поэтому мне пришлось на некоторое время перебраться в Лэмбет — там жизнь была подешевле. Я целыми днями сидел за копированием, рисовал эскизы гобеленов для Мортлейка 28…

Слепец прерывается и устремляет взор в пространство, словно видит приближающегося призрака. Подогретые вином воспоминания уводят его из общества Уильяма в некий иной мир. Это длится лишь мгновение, но Уильяма бросает в дрожь, словно в воздухе запахло смертью. Но господин Деллер продолжает:

— Я свел дружбу кое с кем из оценщиков, и мне посчастливилось увидеть некоторые работы из собрания искусств, что принадлежало королю…

Уильям в недоумении:

— Простите — оценщиков?

— Двое из тех, кто покупал работы из собрания искусств короля, заказали мне свои портреты. Полковник Хатчинсон и полковник Уэбб. Я получил от них самую что ни на есть ничтожную плату, но и этого мне хватило, чтобы покончить с нуждой. Что же до картин из королевской сокровищницы… они покупали их отнюдь не для себя. Все эти прекрасные произведения были затем перепроданы в Испанию и Францию…