Читаем без скачивания Проклятый город. Однажды случится ужасное... - Лоран Ботти

Бертеги не хотелось подменять собой IGS[5] и инициировать повторное расследование. В конце концов, дело закрыто. Но его назначение в главный полицейский комиссариат Лавилль-Сен-Жур, очевидно, было вызвано желанием руководства как следует встряхнуть местных полицейских и напомнить им, что «дело Талько» по-прежнему вызывает ряд вопросов, которые не должны остаться без ответа.

— Ты расследовал «дело Талько», не так ли? — спросил он Клемана. — Ты был одним из тех, кто занимался им вплотную, если не ошибаюсь?

Долговязый нескладный лейтенант покраснел так, что его оттопыренные уши буквально запылали.

— Я… да, в самом деле, я им занимался, — ответил он и поспешил добавить: — Как и все остальные полицейские в нашем регионе.

— Я так и предполагал… точнее, был уверен. Так вот, хотел тебя спросить, Клеман: где все диктофонные записи, относящиеся к делу?

Клеман поерзал в кресле.

— Записи?.. — пробормотал он.

— Да. Те, что должны были отправиться в министерские архивы. И те, что должны были остаться на хранении в полицейских службах. Об этом ничего не известно. Например, имена тех, кто проходил как простые свидетели, уже не узнать. Создается такое впечатление, что, кроме непосредственных обвиняемых, вообще никого не допрашивали. Однако, если память мне не изменяет, по этому делу проходили десятки людей, и многим лишь с большим трудом удалось избежать обвинения. Кто эти люди? Где они сейчас?

Клеман отвел взгляд.

— Не знаю, — прошептал он. — Никто из нас этого не знает. Произошло что-то необычное… Часть материалов действительно исчезла. Но неизвестно, кто, когда и как это сделал…

— Кто-нибудь из местных или бургундских властей проявлял особый интерес к документам, которые впоследствии исчезли?

— О, этим много кто интересовался… и местные, и центральные власти… — Внезапно Клеман оторвался от созерцания носков своих ботинок, подняв голову. — Вас тогда здесь не было… вы не знаете… эти тела… мы их видели. И слышали рассказы… — Он глубоко вдохнул и на выдохе произнес: — Я был среди тех, кто расследовал самое первое убийство.

— Того ребенка, которого нашли в парке?

— Да, в парке Труандьер. С тех пор прошло восемь лет, но мне до сих пор снятся кошмары. По крайней мере четверо полицейских тогда уволились, вы в курсе?.. Потому что это было… слишком. Понимаете, что я хочу сказать? Когда идешь на службу в полицию, все-таки не ожидаешь увидеть… даже не знаю, как это назвать… такое живодерство.

И если вы меня спросите, куда подевались документы, я не смогу вам ответить. Конечно, я могу сказать, что вполне могли найтись люди, которые просто несколько раз нажали клавишу Delete на своем компьютере, — неважно, кто именно, неважно, здесь или в другом городе… Неважно, кто из наших коллег перестал спать по ночам, работая с теми фотографиями, протоколами допросов, отчетами судмедэкспертов о проведенных вскрытиях, — он просто хотел забыть. Точнее, они. Они хотели обо всем забыть.

В кабинете повисла давящая тишина. Бертеги был слегка удивлен: он впервые слышал, чтобы Клеман произносил такие длинные речи.

— Одиль Ле Гаррек, — наконец заговорил комиссар. — Ты слышал это имя раньше?

— Нет. Я не допрашивал ее по «делу Талько», если вы это имеете в виду.

— Это тоже, но не только. Она появлялась хоть ненадолго в списке подозреваемых? Многие имена потом оттуда исчезли в связи с недоказанными обвинениями.

— Честно говоря, не знаю. Что заставляет вас думать, что она к этому причастна?

Хороший вопрос, подумал Бертеги. Ну и что на него ответить? Комиссар немного поразмышлял.

— Ничего конкретного. Просто не исключаю такой возможности. Как и для любого другого жителя города, кстати. Во всяком случае, ты мне еще понадобишься, — подытожил комиссар. — Я хочу, чтобы ты поднял все ближайшие полицейские архивы и выяснил, не появляется ли где-нибудь имя Одиль Ле Гаррек. Мне местные работники ничего не скажут, а вот тебе, раз ты вместе с ними прошел через такое… испытание, как восемь лет назад, будет больше доверия.

— Это потребует времени… И потом, не могу ведь я ездить от одного полицейского участка к другому и рыться в документах…

— А ты не торопись. Никакой спешки. Я на тебя рассчитываю. Пока все.

Клеман кивнул, встал и направился к двери. Уже взявшись за дверную ручку, он вдруг обернулся.

— Это из-за ее дома?

— Ты о чем?

— Это ее дом навел вас на мысль, что она могла быть причастной к «делу Талько»?

Бертеги ответил не сразу.

— Может быть, и дом… да. Но не только. Главным образом телефон. Провода перерезали, чтобы помешать ей связаться с кем-то. Никто не пытался на нее напасть… по крайней мере, в открытую. Никто не пытался проникнуть в дом. Кто-то лишь хотел, чтобы она… хранила молчание.

Глава 5

Одри повернулась и взглянула на мальчика: лет пятнадцать, на вид — обычный подросток из буржуазной семьи, с внимательным взглядом. Она его не знала — скорее всего, он был из класса мадам Руве, другой учительницы литературы, которая, в отличие от многих, не находила визит Ле Гаррека чем-то неприличным. Подросток тянул руку, собираясь задать вопрос.

Ну наконец-то, хоть кто-то решился!

Одри облегченно вздохнула и по выражению лица Ле Гаррека поняла, что он примерно то же самое подумал.

— Что побудило вас писать? — спросил подросток в той чересчур вежливой, даже неестественной манере, которую Одри порой доводилось замечать у учеников «Сент-Экзюпери».

Они находились в актовом зале, где ставились спектакли. Это был настоящий маленький театр — с деревянной сценой, тяжелым бархатным темно-красным занавесом, лепниной на потолке и отличной акустикой. Здесь директор недавно произносил торжественную речь по случаю начала нового учебного года, после чего состоялся бал, скорее напоминавший американскую дискотеку, чем традиционные французские балы.

Николя Ле Гаррек сидел на сцене за небольшим столом, покрытым белой скатертью, лицом к ученикам и двум преподавательницам.

Что побудило вас писать?

— Мой первый компьютер, я думаю…

В зале прошелестели смешки.

— То есть не в том смысле, что мой первый «Мак» действительно побудил меня писать, но… именно он меня освободил. Видите ли, я с детства постоянно выдумывал какие-то истории и иногда их записывал. И хотя мне нравилось писать, обычно я выдыхался после нескольких страниц… А потом я купил «Мак» и впервые открыл для себя все то, что вы сейчас прекрасно знаете: все эти «удалить-копировать-вставить» и так далее… Но в те времена это мне казалось настоящим чудом. Это меня раскрепостило. Я написал первую сцену, затем вторую… И вот в один прекрасный день — точнее, после нескольких месяцев и сотни литров кофе — книга была готова…

Он произнес все это просто и совершенно естественно. Слушатели почувствовали и оценили его искренность: лед был сломан. Поднялось еще несколько рук, и вопросы посыпались один за другим — точные, смешные или наивные…

— Вы когда-нибудь испытываете «страх чистого листа»? Вот у меня в таких случаях начинает болеть живот… (Смех в зале.)

— У вас были хорошие оценки по литературе, когда вы здесь учились?

— Вы давно знакомы с месье Рошфором. Каким он был в молодости?

— Ваши романы очень продуманы, сюжет никогда не провисает. Как вам удается распоряжаться всеми своими персонажами одновременно? Вы составляете план заранее?

— Почему вы решили убить Лизбет? Она мне очень нравилась. По-моему, жестоко было ее убивать…

Одри также узнала, что Николя Ле Гаррек изучал право и криминологию, причем даже не предполагал, куда его это заведет… Он не представлял себя в роли адвоката, некоторое время работал в полиции, но выход его первой книги, написание которой он считал чистой авантюрой, изменило всю его жизнь. Закончив роман, он разослал его в двенадцать издательств, но только одно из них, самое маленькое, согласилось опубликовать книгу. Почти сразу же после этого Ле Гаррек, вместо того чтобы заниматься рабочими делами, начал сочинять следующий роман, подрабатывая написанием статей для разных газет и журналов. И лишь его первый опус о приключениях лейтенанта Куттоли обеспечил ему возможность жить одним писательским трудом. Сейчас он прощался с этим персонажем — ибо «Голубая лилия» завершала «Квинтет красок».

Одри наблюдала за Ле Гарреком все то время, что он говорил, и заметила, как писатель начинает по-настоящему увлекаться. Однако она обратила внимание и на некоторые… умолчания. Не сказанное. Было нечто, о чем он предпочел не говорить, — какая-то тайна. На отдельные вопросы он отвечал с шутливой откровенностью («Ну, Антуан Рошфор был учеником-раздолбаем, уж извините за выражение!»), но от некоторых предпочитал уклоняться, отвечая обычными штампами.