Читаем без скачивания Путешествие на край ночи - Луи Селин

Пушки тоже молчали, и это было подозрительно.

Коню моему тоже хотелось лечь. Он потянул за узду, я обернулся и вновь посмотрел в сторону города. Тут передо мной на пригорке что-то изменилось, не так чтобы очень, но достаточно, чтобы я крикнул: «Эй, кто идет?» В нескольких шагах от меня тени передвинулись. Там кто-то есть…

— Ну, чего орешь? — ответил мне хриплый, осевший, но явно принадлежавший французу голос и спросил: — Тоже отстал?

Теперь я его разглядел: пехотинец с франтовски заломленным козырьком. С тех пор прошли годы, а я все помню ту минуту, когда его фигура поднялась из травы, как мишень с изображением солдата на ярмарке в прежние времена.

Мы подошли друг к другу. В руке я держал свой револьвер. Не знаю почему, но еще секунда, и я выстрелил бы.

— Слышь, ты их видел? — спрашивает он.

— Нет, я послан сюда, чтобы их увидеть.

— Ты из сто сорок пятого драгунского?

— Да, а ты?

— Я из запаса.

— Да? — удивленно протянул я. Это был первый резервист, встреченный мной на войне. Мы всегда общались только с кадровыми. Лица я его не различал, но голос у него был не такой, что у наших, — вроде как более грустный, а это лучше. Вот почему я невольно отнесся к нему с известным доверием. Все-таки голос — это уже кое-что.

— С меня хватит, — твердил он. — Пусть меня лучше боши в плен возьмут.

Он говорил в открытую.

— А как ты это устроишь?

Неожиданно меня больше всего заинтересовало, как он собирается угодить к немцам.

— Еще не знаю.

— А как ты сумел драпануть? Сдаться-то в плен не больно легко.

— А мне насрать! Пойду и сдамся.

— Значит, трусишь?

— Да, трушу, и, если хочешь знать, все остальное херней считаю. А на немцев я чихать хотел — они мне худого не делали.

— Тише, — говорю я ему, — может, они нас слышат.

У меня было такое чувство, что с немцами надо повежливей. Мне здорово хотелось, чтобы этот хмырь из запаса, раз уж мы повстречались, помог мне уразуметь, почему я, как и все остальные, тоже боюсь воевать. Но он ничего не объяснял, только долдонил, что сыт по горло.

Потом он мне рассказал, что утром, чуть рассвело, весь их полк разбежался из-за наших стрелков, которые сдуру открыли огонь по его роте. Их полк в это время не ждали: он подошел на три часа раньше срока. И усталые стрелки, не разобравшись, сыпанули по ним. Знакомый мотив: мне его уже играли.

— Мне-то, понимаешь, это было на руку, — добавил он. — «Робинзон», — говорю я себе. Робинзон — это моя фамилия. Леон Робинзон. «Ноги в руки — сейчас или никогда», — подумал я. Правильно? Рванул я, значит, вдоль леска и, представляешь себе, напарываюсь на нашего капитана. Стоит он, прижавшись к дереву — зацепило его крепко: копыта откидывать собирается. Вцепился себе в ногу обеими руками и плюется. Кровища отовсюду хлещет, глаза на лоб лезут. Рядом никого. Ну, думаю, спекся. «Мама! Мама!» — хнычет он, подыхая, и кровью ссыт.

«Кончай! — говорю я ему. — Насрать на тебя твоей маме». Так просто сказал, мимоходом, все равно что сплюнул. Представляешь, как этой сволочи кисло стало! Что, старина? Не часто ведь капитану правду в глаза сказать удается. Грех таким случаем не попользоваться. Уж очень редок… Чтобы легче нарезать было, побросал я снаряжение, а потом и оружие. В утиное болото — оно рядом подвернулось. Понимаешь: не хочу я никого убивать, не обучен этому. Я и в мирное-то время драк не любил, всегда в сторонку отваливал. Словом, понимаешь? На гражданке пробовал я на завод постоянно ходить — я ведь малость гравер, да только не по душе мне это было: вечно там все ссорятся. Мне больше нравилось торговать вечерними газетами в квартале поспокойней, где меня знали — вокруг Французского банка, на площади Победы и улице Пти-Шан, к примеру. Я никогда не забирался за улицу Лувра и Пале-Рояль, представляешь? По утрам я работал рассыльным у торговцев. К концу дня отнесешь чего-нибудь… Словом, крутился, вроде за разнорабочего был. А с оружием дела иметь не хочу. Увидят тебя с ним немцы — что тогда? Худо будет. А так — вроде как прогуливаешься. Ни в руках, ни в карманах ничего. Они же чувствуют, что тебя легко в плен взять, понимаешь? Знают, с кем имеют дело. А еще лучше бы угодить к ним нагишом. Как лошадь! Тогда уж ни за что не узнать, к какой ты армии принадлежишь.

— Верно.

Я начал смекать, что возраст — это кое-что! Углубляет мысли, делает практичней.

— Там они, что ли, а?

Мы вдвоем рассуждали и прикидывали свои шансы, ища свое будущее, как на карте, на большом освещенном пространстве города, молча лежавшего перед нами.

— Пошли?

Первым делом надо было перебраться через железную дорогу. Если там есть часовые, нас возьмут на мушку. А может, и нет. Посмотрим. Только вот как пойдем — верхом или через туннель?

— Поторапливаться надо, — добавил Робинзон. — Такие вещи делаются ночью. Днем, понимаешь, всякий тебе враг, всякий перед другим выставляется, даже на войне. Она ведь тот же базар. Клячу с собой прихватишь?

Я прихватил. Из осторожности: так скорей удерешь, если плохо примут. Мы дошли до переезда, где шлагбаум задирал вверх свои большие красно-белые лапы. Я таких никогда не видел: под Парижем они совсем другие.

— Думаешь, они уже в городе?

— Наверняка, — ответил Робинзон. — Давай топай. Теперь нам поневоле приходилось быть заправскими храбрецами из-за коня, который преспокойно следовал за нами, словно подталкивая нас копытами. Слышно было только, как цокают подковы. Так он и выбивал эхо, как ни в чем не бывало.

На ночь, что ли, тот Робинзон надеялся, чтобы вытащить нас из такого переплета? Мы шли посередине безлюдной улицы, не таясь, в ногу, как на учении.

Робинзон был прав: днем от земли до неба пощады не будет. А так, шагая по мостовой, мы наверняка выглядели безобидными, даже простоватыми, вроде как из увольнения возвращались.

— Слыхал, первый-то гусарский в Лилле вот так, целиком, в плен угодил. Входят они в город, как приказано, и ничего не подозревают. Полковник впереди. А на главной улице, приятель, ловушка захлопывается. Немцы всюду — спереди, сзади, в окнах. Ну, и конец. Попались, как крысы. Точь-в-точь как крысы. Вот повезло!

— Ах, стервецы!

— Нет, ты подумай, ты только подумай! Мы в себя прийти не могли: надо же так замечательно сдаться, так четко, так быстро. Все наши от зависти слюни пускали.

Ставни магазинов были закрыты, чистенькие жилые домики с палисадниками — тоже. Но, миновав почту, мы увидели дом чуть побольше остальных, и там во всех окнах горели огни — и внизу, и на верхотуре. Мы позвонили у дверей. Конь по-прежнему следовал за нами. Открыл нам упитанный бородач.

— Я — мэр Нуарсера, — выпалил он, хоть мы еще спросить не успели. — Я жду немцев.

И он вышел на лунный свет, чтобы разглядеть нас. Убедившись, что мы не немцы, а все еще французы, он стряхнул с себя важность и стал радушен. Ну и засмущался, конечно. Нас он, ясное дело, не ждал, наше появление нарушило какие-то его расчеты и принятые решения. Этой ночью немцы должны были занять Нуарсер, его предупредили, и он уже все согласовал с префектурой: полковника ихнего — сюда, лазарет — туда и так далее. Что, если они появятся сейчас, когда мы здесь? Наверняка выйдут неприятности, осложнения всякие. Этого он нам в открытую не сказал, но видно было, что подумал.

Тут он, прямо в темноте и безмолвии, где мы затерялись, принялся разглагольствовать об общих интересах. Разумеется, только о них. О благосостоянии общины. О доверенных ему художественных ценностях Нуарсера — самой священной своей обязанности. В особенности о церкви пятнадцатого столетия. Вдруг эту церковь пятнадцатого столетия немцы сожгут? Как в Кондесюр-Изер, по соседству, а? Придут в дурное настроение и сожгут. Разозлятся, что встретили здесь нас. Он дал нам понять, какую мы на себя берем ответственность. Ох, уж эта несознательная молодежь! Немцы не любят подозрительных городков, где еще бродят неприятельские солдаты. Это же всем известно…

Пока он вполголоса урезонивал нас, его жена и две дочки, аппетитные пухленькие блондинки, поддакивали ему: то одна словечко ввернет, то другая. Словом, нас выгоняли. Между мэром и нами колыхались духовные и археологические ценности, неожиданно ставшие весомыми, потому как в Нуарсере их некому было ночью оспаривать. Мэр старался поймать эти призраки, облечь их в патриотические и моральные призывы, но они тут же разлетались из-за нашего страха, нашего эгоизма, а также из-за простой и чистой правды.

Нуарсерский мэр надрывался, трогательно силясь убедить нас, что долг велит нам немедленно убираться ко всем чертям; выражался он, конечно, не так грубо, как майор Укуссон, но в своем роде не менее категорично.

Что мы, двое, могли противопоставить всем этим могучим доводам? Только наше маленькое желание не подохнуть и не сгореть. Этого мало, тем более что такие вещи не скажешь вслух во время войны. И пришлось нам свернуть на другие пустые улицы. Решительно все, кого я ни встречал этой ночью, раскрывали передо мной душу.