Читаем без скачивания Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Делается очень просто… — начал было Кручинин.
— Знаю, как это делается, — оборвал его Бурлака. — Ты меня не учи.
Общежитие «Сельмаша», в пять полногабаритных этажей, выходило тылами своими к тылам десятого номера по Энергетической, но напрямик до киоска было оттуда, от общежития, не пятьсот, а каких-нибудь двести с лишним метров.
— Он же наклюкался, — сказал Бурлака. — Да еще раненый. С трамвая идти — четверть часа ходу. Таксистов, ладно, перелистаю.
— Ты уже раз перелистывал. Было дело.
Они обошли общежитие вокруг, даже вошли вовнутрь с переулка, а задняя дверь была заколочена досками — через нее не ходили.
— Если старое вспоминать, — сказал Бурлака, — лучше разойтись по-хорошему. Как в море корабли, — усмехнулся он. — Сходи, в крайнем случае, к начальству, дай мне отвод.
— Мы руководствуемся УПК, — ответил Кручинин. Уголовно-процессуальным кодексом. — А в УПК такие трения не предусмотрены.
Им-то приходилось предусматривать все: возможности транспортных связей, расстояния между домами, натянутые отношения между собой, пьяные фантазии потерпевшего, маршруты пешеходов этого микрорайона, причуды управдомов или комендантов, заколачивающих досками двери, и даже рельеф обследуемой местности.
— Траншея, — сказал Бурлака. — Тут бухому не пройти.
Он, правда, перепрыгнул ее, но с трудом, а Кручинин не решился. Кручинин сказал, что преодоление таких препятствий под силу лишь оперативным работникам. Подводили газ или прокладывали кабель, но, как водится, не торопились. Траншея вырыта не вчера и не позавчера — это было ясно. Если потерпевший шел из общежития, он должен был выйти через заколоченную дверь или перемахнуть через глубокую канаву с глинистыми, оползающими закраинами. Другого пути не было. И мокро было в тот вечер, скользко.
Кручинин вытащил блокнот и на квадратике с надписью «Сельмаш» поставил жирный крест.
Траншея тянулась до самого проспекта, — жилой дом, выходящий фасадом в Садовый переулок, тоже можно было перекрестить со спокойной совестью.
Пошли дальше.
— Я у вас в спецотделе, — сказал Бурлака, — многих знаю лично. Со многими работал. Я знаю так: спроси любого, какая у него работа, и он тебе скажет. Если он заведет тебе про творческий поиск, про пламя, которое горит в душе, про сияющие вершины профессии, я такого на реализацию с собой не беру. Такой пусть в президиумах сидит, а я за него процент раскрываемости буду повышать.
— А если, — подхватил Кручинин, — скажет, что собачья у него работа, значит, герой?
— Пускай говорит, лишь бы работал.
Они вернулись к дому номер десять, и Кручинин нанес его на схему.
— Будем придерживаться, — сказал он, — плана местности радиусом в четыреста метров. Основной ориентир: не было ли в тот вечер и в этом радиусе каких-либо семейных празднеств, приятельских встреч, а короче — пьянок. Не клюнет — радиус удлиним. Особа, которая звонила в больницу, справлялась, — это иголка в стоге сена. Но как ты смотришь на такую версию: среди участников поножовщины — действительно переполох, и кто-то пытается на время улизнуть из города. Внезапный, ничем не оправданный отъезд, я сочиняю на ходу, но что-то в этом роде. И в том же радиусе. Пускай ваши люди прощупают. А версию с такси не исключать. Помнишь, был эпизод в ресторане: вышел в туалет, а на него — трое, с ножами. Кажется, по делу о валютных операциях. Месть. Рестораны тоже нужно проверить. Нет возражений?
— Нету, — вздохнул Бурлака.
Номер десять — четыре подъезда, сорок восемь квартир. Напротив примерно столько же — в девятом номере и седьмом. Одиннадцатый — музыкальная школа, занятия в одну смену, и на том спасибо. И еще учрежденческий дом, — совсем хорошо. Словом, семь домов: четыре — по одну сторону Энергетической и три — по другую. Как и предполагалось.
В палисаднике нашлась скамейка, они присели, Кручинин положил блокнот на колени, стал строчить протокол.
— А после нельзя? Морока же!
— После будут мемуары, — сказал Кручинин. — Когда выйду на пенсию в звании генерала.
Бурлака откинулся на спинку скамейки, поежился: похолодало. Да, предстоит работенка, подумал, мороки не оберешься. А сердце чуяло: кто-то придет и расскажет, копеечное дельце. Но человек-то умер? Умер. Так что не копеечное. По исходу — не копеечное, по началу — мелочь. Чуяло сердце: сам себя человек погубил. Водочка, водочка.
В палисадниках подсыхало, а мостовая все еще маслянисто чернела: раскатывали машины. Женщина, похожая на Машку, перебегала дорогу. Нет, Машка лучше. Пацан какой-то заинтересовался: что это дядя рисует?
— А ну, мотай отсюда, — цыкнул на него Кручинин.
— Люблю культуру, — лениво усмехнулся Бурлака. — Сразу видно, что своих не имеешь.
Обеденная пора наступила: пропал перерыв. К трем — в управление, начальник отдела собирает.
— Я со многими работал, — сказал Бурлака. — А с тобой мне как из-под палки. Я не злопамятный, этого у меня нет. Но все же капать на товарища — последнее дело.
— По-твоему, это капать, а по-моему — принципиально критиковать, — ответил Кручинин, не поднимая головы от блокнота.
— Хорош принцип! Ты чем-то недовольный? Подойди, поговори по-людски, вскрой недостатки в узком кругу! Это будет принцип. Не за чужой счет. А ты меня чесанул при полном кворуме без предупреждения. Тебе ничего не стоило, а мне таки обошлось… — Бурлака хлопнул себя по плечу: — Была бы звездочка, а нет ее, недосчитываюсь. Тебе капитана дали, а мне — дулю с маком.
— Меньше об этом думай.
— Ага! Меньше! Для вас, товарищ начальник, звездочка — почет и уважение, а для нас… Мы люди семейные.
Кручинин промолчал.
— Потому что ты за бумажками человека не видишь, — сказал Бурлака. — Это не я один говорю.
Бросил Кручинин писать, рассердился, кажется:
— Я-то? Не вижу человека?
— Не видишь! Ты видишь того, кто перед твоим столом на табуретке сидит и снисхождения просит. Тому ты друг и брат. А товарищу ты не друг. На товарище ты отыгрываешься, а на подследственном авторитет зарабатываешь. Ты следователь не обвинительный, а защитительный — такая твоя тактика. Уклон. Это не я один говорю.
— А я, — сказал Кручинин, — уклонов не признаю. Я признаю закон.
— Закон, закон! Все так говорят! Все закон уважают и в любви ему признаются. Ты мне покажи такого ненормального, который бы вышел на средину и объявил, что он против закона!
— До переулка отсюда сколько мы считали? — спросил Кручинин и, не дождавшись ответа, взялся опять за карандаш.
— Копеечное дельце, — сказал Бурлака. — Плевое. — Сплюнул. — Метры твои пойдут для отчетности.
Кручинин промолчал.
Да, похолодало, подмораживало, светлели палисадники, фонарные столбы, стекла домов, чешуйчатые стволы акаций, с неопавшими, высохшими
