Читаем без скачивания Подвиг (Приложение к журналу "Сельская молодежь"), т.6, 1985 г. - Душан Калич

— Мы с тобой это уладим, милая... — сказала она с насильственной улыбкой, которой старалась насколько возможно прикрыть пережитый страх. Она медленно подошла к двери, нагнулась и поцеловала девочку в голову. — Не оставляй братика одного, Гертруда. Иди в комнату, мама сейчас придет.

Девочка послушно кивнула и без слов вышла. Женщина закрыла дверь и стояла обессиленная, со склоненной головой, чувства ее сейчас смешались и были неясны. Она была слишком возбуждена, чтобы быстро упорядочить мысли и снова взглянуть в страшное лицо этого человека, так поразившее ее. Единственно, что ей было ясно, — она должна отблагодарить его за то, как он поступил с ее ребенком, и она еще испытывала чувство стыда за свое поведение, хотя как мать находила оправдание своим поступкам. «Зачем же он пришел? — подумала она и почувствовала, как кровь ударила ей в лицо, а сердце застучало. — Господи, да они же изголодались не только без еды...» — пришло ей в голову. Борясь еще какое-то время со своими смешанными чувствами, неожиданно ощутила, как ее все больше охватывает какой-то новый страх. Однако ее не отпускало беспокойство, остававшееся пока неясным и все больше смущавшее ее. Какое-то время она еще обманывала себя страхом, который теперь переходил в размышления о том, что она могла бы ощутить, прикоснувшись к его высохшему телу, — ведь он лишь чудом держался на ногах. Тут она поймала себя на том, что в ней пробуждается где-то глубоко затаившийся огонь, который нет-нет да и вспыхивал в последнее время от долгого одиночества. Застыдившись своих подспудных инстинктов, она попыталась их поскорее унять. В ней зарождалось сострадание к этому несчастному, в глазах которого, призналась она себе, она не видела ни намека на проблеск ответного волнения, который бы подтвердил, что от него можно ожидать безрассудного порыва.

— Садитесь, господин, — сказала она вполголоса после долгой и мучительной паузы. Это была тщетная попытка направить свои мысли в другое русло. Она чувствовала, что не перестает краснеть от стыда, хотя не была уверена, угадал ли он ее мысли.

Мигель сразу принял ее предложение. После всех нелепых неожиданностей, которые она, сама того не желая, ему устроила, он чувствовал потребность сесть и закурить. Пока он медленно опускался на стул, он не мог не заметить той разительной перемены в ее лице, которое теперь — с ожившим блеском в голубых глазах — открыло ему всю свою прелесть.

— Хотите сигарету? — спросил он, торопясь вытащить из кармана куртки сигареты, хотя она производила впечатление женщины, никогда не курившей. Сделал он это довольно неловко и по одной-единственной причине: он почувствовал, что его взгляд слишком долго задержался на ее лице. Он побоялся: вдруг теперь она поймет этот его взгляд.

— Спасибо, я не курю, — ответила она любезно. — В доме найдется и кое-что выпить, если хотите...

Мигель грустно улыбнулся и покачал головой. Стараясь не смотреть на нее, он решительно заговорил:

— Не буду задерживаться. Скажите мне только, есть ли какие-нибудь войска в вашем городе?

Суровость его голоса отрезвила ее. Лицо ее побледнело, и румянец остался лишь на скулах.

— Нет... нет никаких войск, — пробормотала она с нескрываемым страхом, однако, увидев, что он продолжает сидеть на стуле, несколько успокоилась и заговорила торопливо и прерывисто: — Два дня назад прошла наша армия. С собой забрали всех мужчин. С тех пор никого не было. Много разных слухов, гадают, кто придет: русские или американцы...

— Вы не знаете Краусов? Они здесь живут... — прервал ее Мигель и поднялся.

— Да, Краусы отсюда. Здесь мы все их хорошо знаем. Их дом на Виннерштрассе, пять. Вы знакомы с кем-то из Краусов?

Мигель промолчал, занявшись своим мешком, вытащил оттуда две шоколадки и положил их на стол.

— Отдайте это детям, — сказал он и задержал взгляд на корзинке с едой, откуда выглядывал большой домашний хлеб.

— Спасибо... а вы, прошу вас... — заговорила она с намерением напомнить ему о корзинке с приготовленной едой, однако опять потерялась. В голове у нее все смешалось. Его поведение совершенно сбило ее с толку, а ей хотелось еще что-то ему сказать, поблагодарить как следует за подарок.

— Я возьму только хлеб, — сказал он, словно угадав ее мысли. Он взял из корзины хлеб и положил его в свой мешок. — Домашнего хлеба мы сто лет не видали, — добавил он, и в голосе его можно было почувствовать нотки смущения.

Он ушел быстро и неслышно.

Она осталась возле стола, оцепенело глядя на массивную медную ручку закрытых дверей. За ними слышался стук шагов, которые удалялись по выложенной плиткой дорожке ее двора.

Инвалидная кресло-коляска неслышно скользнула по толстому персидскому ковру, который покрывал пол просторного салона, и остановилась возле застекленных дверей террасы, откуда открывался вид на реку и главную улицу.

Человек в кресле, с неподвижными парализованными ногами, укрытыми шерстяным пледом, посмотрел на кружевные занавеси, однако тут же закрыл глаза, опустил голову и размеренным, несколько суровым тоном сказал:

— Боже мой, Мария, сколько раз я говорил, что кружевные узоры у меня вызывают головокружение. Неужели эти проклятые нитяные цветочки никогда не пляшут у тебя перед глазами?!

Его сестра, женщина неопределенного возраста, в длинном темном платье, отороченном черным бархатом, чинно сидела в другом конце салона с корзинкой для рукоделия на коленях. Черты ее моложавого лица, обрамленного совершенно седыми волосами, гладко зачесанными и собранными на затылке, свидетельствовали об их близкой родственной связи и почти незаметной разнице в возрасте. На его высказывание о занавесях она добродушно улыбнулась и продолжала считать петли. Лишь накинув последнюю петлю на спицу, спокойно сказала:

— Видишь ли, Людвигу не понравилось бы, если бы он не увидел этих занавесей на окнах. Я сказала тебе это потому, что сегодня ради него я их и повесила. Если хочешь, я могу их раздвинуть...

Он махнул рукой, бросив короткий взгляд сквозь занавеси, и вместе с коляской повернулся к сестре, однако ничего не сказал. Он смотрел, как она аккуратно разматывает нитки с клубка, завидуя ее способности сохранять хладнокровие и спокойствие даже в этой ситуации, полной зловещей неизвестности. Появление грузовика с освобожденными заключенными показало им первые признаки хаоса, который может начаться до того, как в их город вступят войска победителей. Когда он попытался что-то сказать ей, выражая опасение, как бы его сын Людвиг при возвращении домой не оказался здесь одновременно с этими вооруженными заключенными, она ему спокойно ответила: «Наш Людвиг — врач, а тебе, Йозеф, чего тебе бояться? Ты покинул Вену сразу после аншлюса, и многими нашими друзьями это было истолковано как нежелание смириться с подобной судьбой Австрии. В остальном...» Она сняла петлю со спицы и, побледнев, посмотрела на него своими красивыми, но всегда несколько печальными глазами. Он понимал, она сожалеет, что произнесла вслух эти несколько слов, тем самым обнаружив свои глубоко сокровенные мысли, которые, как и его, давно ее мучают. Была тема — это они знали оба, — которой они сознательно избегали касаться. Волей-неволей они оказались лицом к лицу с этой сокровенной истиной и чувствовали, как изо дня в день, а сегодня уже с минуты на минуту приближаются навстречу событиям, которые неизбежно и немилосердно сведут их с ней. Поэтому и от своей сестры он не ждал каких-либо объяснений. Он давно собирался сам начать этот разговор: что будет с их Людвигом? Потому-то он и накинулся на эти ее кружевные занавеси, которые ему, в общем, никогда не мешали, да и она хорошо понимала, что настала пора кому-то из них начать разговор.

Во время последнего посещения, с месяц назад, Людвиг сказал им, что обдумал способ, как избежать плена и сразу же вернуться в Сант-Георг. По этому поводу он то ли в шутку, то ли всерьез сказал: «Отец, я надеюсь, Мария сохранила твой членский билет демократической партии. С ним и твоей репутацией мы можем рассчитывать...» Его оптимизм не помог им изгнать тревогу. С одной стороны, их утешало, что Людвига мобилизовали как известного в Австрии хирурга, с другой стороны — смущало, что нацисты мобилизовали его сразу же после аншлюса и вскоре дали ему высокий эсэсовский чин. Разделяя беспокойство сестры, он бы не упрекнул ее, если бы она высказала свои чувства иначе и откровенно бы спросила его: «Ради бога, Йозеф, скажи мне, неужели мы совсем не можем защитить Людвига?» Безразлично, что и как бы она сказала ему, ведь то, что они оба чувствовали, сводилось к одному и тому же. У нее была надежда, что Людвиг по крайней мере успеет спастись от русского плена и в Сант-Георг не придут русские войска. Она ужасно боялась большевиков, и никто не смог бы ее убедить, что они будут милостивы к кому бы то ни было. А он украдкой от нее лелеял надежду, что его сын и в форме офицера СС все же остался тем, кем должен быть: врачом. Каждому, думал он, даже большевикам, не может не быть ясно, что и эсэсовцам были нужны хорошие врачи и что, находясь среди них, его сын выполнял лишь свой долг, как бы он это делал в любом месте в суровое военное время. Другого выхода для Людвига он не находил. Однако об этом он не собирался говорить со своей сестрой. Он не был уверен, что для нее это могло стать утешением. Она от него ожидала куда больше, ибо верила, что главы союзнической коалиции, нанесшей поражение Германии Гитлера, наверняка знают, что не все в Австрии были за присоединение к рейху, что для многих австрийских патриотов, к которым относился и ее брат, все эти годы господства нацизма каждодневно проходили под знаком единоборства со смертью. Так чаще всего говорили в кругу близких друзей, когда заходил разговор о судьбе их страны.