Читаем без скачивания Киевская Русь и Малороссия в XIX веке - Алексей Петрович Толочко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Какое отношение европейская мода на путешествия имеет к украинской истории, а также к проблеме соотношения российской и украинской историй? В позднейшей идеологии украинства закрепилось (так крепко, что сейчас воспринимается как почти аксиоматическое) убеждение, будто русские — российская наука, общественное мнение, официальные власти — всегда считали украинскую («южнорусскую») историю интегральной частью своей собственной, а потому и украинцев («малороссов») — составной частью «общерусской» народности. Такое убеждение, действительно очевидное в текстах середины и второй половины XIX века, Зенон Когут называет «парадигмой единства»[49]. Суть ее, говоря кратко, состоит в том, что истории обоих народов не рассматриваются как два отдельных типа исторического опыта, они непременно должны стоять в одном историческом потоке. Эта парадигма апеллирует к общему началу истории во времена Киевской Руси, а также к общей судьбе в новейшие времена, от середины XVII века. Промежуток между этими двумя эпохами воспринимается в рамках такой парадигмы как неестественное расторжение единой в сущности истории в результате совершенно внешних относительно нее причин. Если бы история была сугубо «народной», то есть если бы ее формировали исключительно органические начала «народной жизни», а в протекание не вмешивались элементы чужие («монгольское нашествие», «литовско-польское господство» и т. д.), эта история никогда бы и не разветвлялась на два рукава. Такое впечатление образованная публика Российской империи могла почерпнуть, например, из популярного и очень влиятельного в свое время «Курса русской истории» Василия Ключевского.
Сегодня, благодаря тому, что историографический взгляд фиксируется именно на подобных знаменитых нарративах второй половины XIX века, может казаться, что «парадигма единства» в русской мысли существовала всегда. На самом деле это не так. Был (правда, довольно краткий) промежуток времени, когда «окно возможностей» для украинской истории все еще оставалось открытым. Это время — конец XVIII и первые десятилетия XIX века, когда российская мысль еще не считала «Украину» неотъемлемой частью своей идентичности, а украинскую историю — подразделением великой российской истории. То было время, когда несколько вариантов сосуществования двух версий истории казались возможными, когда и русские, и украинцы могли рассказывать версии собственного прошлого, которые не пересекались и не конфликтовали.
Благодаря разделу Польши, русско-турецким и русско-шведским войнам европейские владения империи на начало XIX века стремительно меняют свои очертания. Россия поглощает территории и народы с чрезвычайно разнообразным культурным и историческим опытом: от «западных» шведов Финляндии до «азиатских» обломков ногайских и татарских орд Причерноморья. Между этими полюсами располагаются более «мягкие» переходные зоны: в русское подданство попадают русины-униаты, польская и полонизированная шляхта, еврейское население бывшей Речи Посполитой. Стремительность, с которой происходят эти изменения, опережает способность мысли совладать с этнической, религиозной, культурной, языковой пестротой нового населения, его специфическими правовыми традициями, остатками государственных институтов, традиционной классовой и имущественной структурой. Новые земли входят в состав империи с разными статусами и на разных основаниях, долго еще сохраняя свою индивидуальность. Похоже, некоторое время имперские власти и не стремятся (за некоторыми исключениями) во что бы то ни стало унифицировать способы управления новозавоеванными территориями и их народами и отношения к ним. Эксперименты продолжаются до самого конца XVIII века. По крайней мере очевидно, что идея разнообразия сама по себе не противоречит идее империи и кажется властям вполне приемлемой.[50]
Новоприсоединенные народы входят в состав империи с собственными версиями своей истории. В глазах империи легитимность этих нарративов довольно различна. За некоторыми из них стоит давняя традиция, и в этом случае совершенно ясно, что попыток ассимиляции такого исторического опыта, нетождественного русскому, не стоит даже предпринимать. Другие — как, например, историю Северного Причерноморья — кажется целесообразным и возможным переписать, стирая с них следы ориентального прошлого и извлекая из забвения или создавая заново «европейское» (античное) прошлое края. Ясно, что степень уважения к локальным историческим традициям зависит от дистанции — культурной, цивилизационной, которую «центр» испытывает к своим провинциям. Чем более «европейский» тип истории, тем большее уважение он вызывает. Важным, однако, является сам принцип толерантности по отношению к локальным нарративам и возможности сосуществования в едином государственном организме территорий со своими собственными способами объяснения прошлого.
Одним словом, «историческое пространство» Российской империи рубежа XVIII–XIX веков еще находится в стадии формирования. Оно не упорядочено согласно какому-нибудь единому принципу. Украина в «воображаемой географии» России обладает довольно двусмысленным статусом. «Малороссию» не назовешь «новым» достоянием. Эта территория принадлежит России с середины XVII века. Впрочем, до второй половины XVIII века Малороссия сохраняет квазигосударственное положение в имперской структуре, а также специфический социальный строй. Ликвидация реликтовых институтов автономии Малороссии — гетманата (1764), Запорожской Сечи (1775), полкового административного устройства (1782) — почти совпадает по времени с ликвидацией других государственных образований Восточной Европы — Крымского ханства и Речи Посполитой. Граница между собственно Россией и Малороссией разрушается более или менее тогда же, когда исчезают границы Польши и Крыма, отодвигаются границы Порты. Окончательное административное упорядочение Левобережной Украины (организация губерниального правления) происходит параллельно с переустройством на русский манер бывших территорий Крымского ханства и Речи Посполитой. Следовательно, Малороссия во мнении современников, а еще больше — в сознании следующего поколения вольно или невольно уподобляется этим новым, во многом незнакомым странам, отношение к которым, их народам и их историям еще только предстоит выработать.
Конечно, знакомство с Малороссией значительно ближе, чем, скажем, с Волынью (и вообще бывшими землями Польши на правом берегу Днепра). Но его не стоит переоценивать. Это знакомство армейских офицеров и немногочисленных чиновников, а не интеллектуалов, которые, собственно, формируют «воображаемую картографию». О Малороссии, как вскоре придется выяснить первым же путешественникам из России, знают немногие и очень поверхностно. Знают, что малороссы — народ православный, знают, что они потомки казаков. Знают, что история малороссов связана с давними и недавними войнами. Знают, что «натуральные» враги малороссов — татары и поляки. Но, например, в каком отношении стоят малороссы левого берега Днепра к православным, живущим «в бывшей Польше» (то
