Читаем без скачивания Король, дама, валет - Владимир Набоков

– Я просил синий, одноцветный, – сказал Драйер тонким голосом – и снова зашептал: – да нет же, нет же, – продолжай совать дорогие, может быть, доймешь его; и наблюдай за ним, за его глазами, – если он смотрит, это уже хорошо. Вот только, если он не смотрит вовсе и начинает хмуриться, – только тогда, – понимаешь: только тогда, – выдай ему то, что он просил. Но при этом вот так, – гляди, – легонько пожми плечом и чуть брезгливо улыбнись: это, мол, совсем не модно, это, в сущности говоря, дрянь, – но уж если хотите…

– Я возьму вот этот – синий, – сказал Драйер тонким голосом.

Франц мрачно передал ему галстук через прилавок. Драйер расхохотался, разбудив странное эхо.

– Нет, – сказал он – нет, мой друг. Сперва отложи в сторонку, потом спроси, не угодно ли еще чего, – и только потом – запиши, выдай билетик на кассу и так далее. Это тебе завтра покажет господин Пифке, – большой педант. Теперь, слушай дальше…

И немного грузно подсев на прилавок, отбросив при этом резкую черную тень, которая головой вперед нырнула в темноту, подступившую ближе, чтобы лучше слышать, Драйер, перебирая блестящий шелк, с наслаждением погружая руки в коробки, – стал рассказывать, как запоминать галстуки по цветам, как воспитать в себе цветную память, как вымарывать из сознания уже проданные узоры, очищая место для новых, и как на глаз, не только наощупь, сразу определять стоимость. Несколько раз он вскакивал, изображая покупателя, на все сердитого, покупателя, которому денег не жаль, старушку, покупающую галстук для внука, иностранца, не умеющего ничего толком сказать, – и сам себе тотчас отвечал, легонько опираясь пальцами о прилавок и придумывая для каждого случая особую разновидность улыбки, особый оттенок голоса. Затем, снова усевшись, слегка раскачивая ногой в желтом блестящем башмаке (и его тень взмахивала на полу черным крылом), он говорил о том, с какой нежностью и как весело нужно относиться к вещам, о том, что бывает до смешного жалко тех постаревших галстуков и носков, которых уже никто не покупает, и странная, мечтательная улыбка щекотала ему усы, морщила и снова расправляла складки у губ, – и Франц, прислонясь к шкалу, слушал в смутном оцепенении, – и жадно косился изредка на шелковые чудеса, рассыпанные по прилавку.

Драйер умолк, потом тихонько засмеялся. Опять вынув фонарик, он повел Франца по темному бобрику в туманные дебри зла, на ходу откинул полотно с какого-то столика, осветив играющие, как глаза, несметные запонки на голубой бархатной подушке, – а немного дальше столкнул на пол огромный кожаный мяч, который беззвучно покатился в сумрак. Снова они зашагали по каменным коридорам, и, запирая последнюю дверь, Драйер улыбался, вспоминая легкий, таинственный беспорядок, который он оставил за собой, и как-то не думая о том, что кому-то другому, быть может, придется за это отвечать.

Он кликнул таксомотор, когда они вышли из темного двора на мокрую, огнистую улицу, и предложил Франца подвезти. Но Франц, давясь чудесным волнением, вдруг наполнившим его при виде ночной улицы, глухо сказал, что пойдет пешком.

– Как хочешь, – рассмеялся Драйер и, высунувшись из таксомотора, крикнул напоследок: – завтра, ровно в девять, в контору!

На глянцевитом, гладком асфальте были смутные, сливающиеся отражения, – красноватые, лиловатые, – будто затянутые плевой, которую там и сям дождевые лужи прорывали большими дырьями, и в них-то сквозили живые подлинные краски, – малиновая диагональ, синий сегмент, – отдельные просветы в опрокинутый влажный мир, в головокружительную, геометрическую разноцветность. Перспективы были переменчивы, как будто улицу встряхивали, меняя сочетания бесчисленных цветных осколков в черной глубине. Проходили столбы света, отмечая путь каждого автомобиля. Витрины, лопаясь от тугого сияния, сочились, прыскали, проливались в черноту.

И на каждом углу, как знак небывалого счастья, стояла светлоногая женщина, – но времени не было заглянуть ей в лицо, уже звала вдали другая, за нею – третья, – и Франц уже знал, уже знал, куда ведут эти живые, таинственные.маяки. Каждый фонарь, звездой расплывавшийся во мраке, каждый румяный отблеск, каждое содрогание перемещавшихся, перекликавшихся огней, и черные фигуры, поверявшие друг дружке душные, сладкие тайны в углублениях подъездов, и чьи-то полураскрытые губы, скользнувшие мимо, и черный, влажный, нежный асфальт, – все приобретало значение, сочеталось в одно, получало имя…

Потный, млеющий от растущей неги, он, точно сомнамбула, привлеченный обратно еще не остывшей подушкой, чмокая и вздыхая, медленно повалился на постель, не заметя, как вошел в дом, как попал к себе в комнату. Он провел ладонями по своим теплым, мохнатым ногам, вытянулся со странным ощущением кружения и легкости, – и почти тотчас сон с поклоном выдал ему ключи города, он понял значение всех огней, гудков, женских взглядов, все слилось медленно в один блаженный образ. Он будто находился в какой-то зеркальной зале, которая чудом обрывалась к воде, вода сияла в самых неожиданных местах, и направившись к двери, мимо вполне уместной мотоциклетки, которую пускал в ход квартирный хозяин, – Франц, в предчувствии неслыханного наслаждения, дверь осторожно открыл и увидел Марту, сидевшую на краю постели. Он быстро подошел, но в ногах у него путался Том, – и Марта смеялась и отгоняла собаку. Он теперь близко видел ее блестящие губы, вздувающуюся от смеха шею, – и заторопился, чувствуя, как нарастает в нем нестерпимая сладость; и он уже почти прикоснулся к ней, но вдруг не сдержал вскипевшего блаженства.

Марта вздохнула и открыла глаза. Ей показалось, что ее разбудил близкий шум. Действительно, – на соседней постели особенно развязно храпел ее муж. Она тотчас вспомнила, что легла спать, не дождавшись его прихода. Привстав, она громким голосом позвала его, потом, потянувшись через ночной столик, стала грубо ерошить ему волосы. Вольный храп оборвался. Вспыхнула на столике лампа. «Пробуждение зверя», – сказал Драйер, сонно улыбаясь и, как ребенок, кулаками протирая глаза. «Где ты был?» – резко спросила Марта. Он туманно посмотрел на ее обнажившееся плечо, на длинную, темную прядь, падающую ей на щеку, – и, медленно откидываясь опять на подушку, тихонько рассмеялся.

– Показывал ему магазин, – уютно пробормотал он… – ночной урок… очень занятно…

Марта сразу размякла. Ей стало необыкновенно легко и радостно. Она молча повернула выключатель. Тишина.

– Поедем в воскресенье верхом, а? – вдруг сказал в темноте голос. Но она уже спала. Голос повторил свой вопрос, – шепотом, в еще более вопросительной форме; подождал. – Потом – сонный вздох, скрип постели, молчанье – и снова – медленно разбегающийся храп.

Утром, пока он поспешно кокал ложечкой по яйцу, перед тем как махнуть в контору, горничная ему доложила, что автомобиль в порядке и уже подан. Драйер при этом вспомнил, что последние дни, – особенно после недавней катастрофы, – ему то и дело приходила в голову пресмешная мысль, которую он все как-то не успевал до конца продумать. А нужно действовать осторожно, обходными путями, как изящный сыщик; иначе, пожалуй, ничего не добьешься. Он залпом выпил кофе – и, помигивая, стал себе наливать вторую чашку. «Я, быть может, ошибаюсь… умора, все-таки…» Он проглотил сахарную жижицу на дне чашки, бросил на стол салфетку и торопливо вышел. Салфетка медленно сползла с края стола и вяло упала на ковер.

Да, автомобиль был в порядке. Сиял он черным лаком, стеклами окон, металлом фонарей, сияла гербовидная марка на серебре над решетом радиатора: золотой крылатый человечек на эмалевой лазури. Шофер, улыбаясь в легком смущении, показывая желтые неровные зубы, Снял свой синий картуз и отпахнул полную отражений дверцу. Драйер исподлобья посмотрел на него.

– Здравствуйте-здравствуйте, – сказал он. – итак, мы снова вместе. – Он застегнул на все пуговицы пальто и продолжал: – – Это, должно быть, обошлось дорого… нет, – я еще счета не посмотрел. Но не в том дело. В сущности говоря, я готов и дороже платить за такое удовольствие. Трах, трах и еще раз трах. Прелесть. Но ни жена моя, ни полиция не понимают этого удовольствия…

Он подумал, что еще сказать, но не придумал, расстегнул опять пальто и сел в автомобиль. «Физиономию его я осмотрел основательно, – думал он под нежное мурлыканье мотора. – И все-таки ничего еще нельзя решить. Глаза, конечно, веселенькие, мешочки под ними, – но это может быть от природы. Щеки, нос в красных жилочках, одного зуба не хватает, – тут тоже греха нет, бывает со всяким. В следующий раз надобно его хорошенько понюхать».

В это утро, как было решено, он представил Франца господину Пифке. Пифке был, как говорится, «с иголочки» одетый человек, представительный, плотный, со светлыми ресницами, с младенческим цветом кожи, с лицом, благоразумно остановившимся на полпути к кувшинному рылу, и с бриллиантом второстепенной воды на пухлом мизинце. К Францу он почувствовал уважение, как к племяннику хозяина, Франц же с завистью глядел на архитектурные складки его штанов и на прозрачный платок, склонившийся из грудного карманчика.