Читаем без скачивания BLUE VALENTINE - Александр Вяльцев

— Что ж, будь счастлива, — сказал Захар и повесил трубку.

Во всяком случае, сегодня она была довольно спокойна и чуть ли не весела. Легко смирилась с потерей. Не первый раз. Рефлекс женского сердца.

Он специально вернулся в Москву к положенному сроку, чтобы услышать все “в комфорте”, то есть поближе к моргу, дивану, замкнутому пространству, если ответ будет неблагоприятный (чтобы не сорваться при Лёше. А сдержаться — разорвало бы пополам). И вот услышал.

Четвертый заход отчаяния. Он хотел надеяться — последний. Во всяком случае, дилеммы больше не было. Проблема выбора и примирения с фактом — снята. Она отныне для него кончилась, и, следовательно, все ею совершенное. Теперь он начнет “вытеснять” все связанное с нею и ею олицетворяемое. Теперь начнет ненавидеть всерьез. Или презирать. С этого дня он снимает с себя вину. Он был “виновен” — пока она оставалась его, хотя бы на уровне мысли. Пред этой, чужой, женщиной он больше ни в чем не виноват. Чем-то ей обязан, но, он надеялся, взаимно.

Теперь действительно начнет строить мир заново. В который раз. Ничего, как сказала Тамара: за одного битого двух небитых дают. Знать бы только, кто дает и кому?

У Тамары он был вчера, без машины, чтобы много пить. Но пили мало, много говорили. Вчера он был еще горд, еще в раздумии: принять — отвергнуть. Думал, от него что-то зависит. Просил Тамару поговорить с ней, но не очень уговаривать, мол, “не так уж нам и надо, не так уж мы убиты”. И Тамара обещала. И вот отверг не он, отвергли его. Поделом.

Да, сам бы он не смог носить вину. Настоящую. Уж лучше с ним, чем он — если разрыв был неизбежен. Второй раз она брала инициативу на себя. Жаль только: почему опять, неужели все повторяется в его жизни? Почему его бросают, почему его не любят? Знак ли это какой-то избранности или указание, что пора мылить веревку? Наверное, вытерпит. Забывать-то он умел.

Она, кажется, уже утешилась. Что ж, тем более. Если бы страдала — он имел бы долг перед ней, имел бы иллюзию чего-то несокрушенного, на чем им можно выплыть. Страдал бы от необходимости рвать и не мог бы порвать. Ждал бы звонка и боялся его как соблазна (проявить слабость, принять невозможное, быть выше фактов…). Теперь уже все это не важно. Зуб вырван. Очень большой зуб. Кровь хлещет, но обратно он уже не врастет. И рана, может быть, заживет.

Начал забывать, начал забывать.

…Для этого на следующий день он поехал к Вите с Надей. Они были радушны: все теперь готовы его жалеть. Вместе пошли в магазин, купили водки и вермута. Витя с Надей сделали отличный стол и твердили: ешь, ешь! Но он не мог есть, пропуская одну за одной, всё по очереди, в дикой смеси, — и все говорил-говорил: об искусстве, о Боге, о вере — и вдруг внезапно начал блевать прямо на пол. Его уложили на диван, Надя подставила таз, гладила по волосам: успокойся, ничего страшного…

И лишь тут он стал говорить о главном, ради чего приехал: что ему делать, как жить, как относиться теперь к этому человеку?!

Их приговор: бросить, забыть. Не надо переживать: это же не его грех. Будто ему от этого легче.

— Я понимаю тебя, — говорит Надя. — Я не ожидала от нее. Мы все всегда так хорошо к ней относились. От кого угодно, но не от нее.

— Это блядство! — режет Витя. — Хоть вы и жили невенчано, это ничего не меняет. Забудь ее, она не стоит того!

Но Захар так не думал. Они хотели доказать, что она хуже, чем она есть (хотя, куда уж хуже?). Им казалось важным, чтобы он морально оценил ситуацию и как моральный человек отрезал бы как ломоть… Но ему плевать на мораль, скорее его волновала его гордость, и никакая ее вина не казалась достаточной, когда его мучила такая привязанность.

Нет, они не понимали его и ничем не могли помочь.

Ближе к ночи Захар пришел в себя. Они предложили остаться, но он отказался. Он исчерпал все варианты, чтобы забыться и забыть. И отчаяние тупо, неодолимо накатывало на него.

IV. Возвращение

Какие некрасивые люди едут в метро в семь утра. Какие чудовищно некрасивые люди!

…С ним не было никаких вещей: куртка, ключи. Самоубийца — человек несуетный. Его путешествие — самое необременительное.

Сегодня месяц. И он между смертью и приятием ситуации “сплоховал” и принял ситуацию. Никогда он не думал, что зайдет так далеко в отчаянии и любви. Действительно, любимому можно простить все. Даже то, что она и теперь не способна отказаться от того человека. Какая несчастная, невыносимая для него любовь! Невыносимая для всех. Отчаянная ситуация. Теперь это — еще — дурацки напоминало марьяж-а-труа. Или катр. Что не приносило облегчения.

Ему захотелось испортить ей “торжество”. Не дать ей окончательно “утешиться”, показать, кто тут по-настоящему труп. Все же она любимый его и несчастный человек. Слабый, запутавшийся в страсти и раскаянии. Из нее можно вить веревки. Ее можно убить одним словом. Она и сама не хочет жить. Если бы отпустили с той стороны, она бы, наверное, сбежала от Захара не глядя. Она и так сделала все, чтобы отказаться от него. И сегодня он сделал ее положение совсем невыносимым. Зато спас себя. Вряд ли, погубив себя, он доставил бы ей удовольствие. Все они теперь насмерть связаны друг с другом. И никуда им друг от друга не деться. Троим, четверым… Захар почти простил его. Говорят, он плакал, наставляя ему рога…

Все это, конечно, бред. Больно было вспомнить, что было время, когда ничего этого не было. Когда они были верны и не изменяли клятвам, как римские легионеры, хотя, вероятно, и мало любили. Теперь хотя бы любят. К сожалению, не всегда друг друга.

Он думал, что есть вещи, зная которые, жить нельзя. Во всяком случае, в том месте и с теми людьми, кто был виновником этих вещей. Теперь он знал, что жить можно со всем.

Они сделали все, чтобы выключить его из игры. И он, как гордый человек — поддался на этот соблазн: обиды и свободы.

Но страдание вернуло ему ум, и открылся настоящий каюк. Он больше не даст им шанса. Фиг вам: он вернулся. Это его дом, его женщина. Почему он должен делить или отдавать ее другому?

Он не даст проявить ей слабость. У этой ситуации все равно нет развития. Любовь? Хорошая штука — вроде чумы. Но любовь еще не судьба. А лишь момент судьбы. Почему он должен отдавать за их любовь — столько лет жизни и свою судьбу? Не слишком ли щедро? У них есть — они сами. У него нет ничего. Да, он будет эгоистом. И потому — мудрым человеком. Таких птичек не отдают. Даже если с хвоста она — змея и нанесла смертельный укус. Это было искушение. Обновление того, что за двенадцать лет превратилось в рутину и перестало цениться. Он, наконец, понял ситуацию. Понял себя. Она может уйти сама. Помогать им и подыгрывать он не будет. Они не получат больше того, что получили.

— Не надейся, я тебя не отдам, — пробормотал он.

Она подняла глаза, словно не расслышала или не поверила.

Во всяком случае, пока хватит сил держать. Может быть, она его возненавидит. Как “ненавидит” N. (женскую половину с той стороны, не отпускающую мужскую половину на свободу). Будет совсем гадко — разойдутся. А пока он будет лечить. Как лихорадку. Счастья, может быть, пока не будет (оно в этой ситуации вообще не заложено), но будет покой. Премилая вещица, как оказалось.

Да, он оказался слабее, чем думал. И это заставило его бороться. Они выбросили его в безвоздушное пространство: в один миг он остался без прежней жизни, жены, дома. В этой пустоте он мог держаться только за свою гордость. Да, это была свобода, но в этой свободе ситуацией хотел управлять он. Решать — куда падать, с кем и зачем… Они ему не дали этой возможности. Они слишком легко от него отделались: человек закрыл дверь, и его как бы не стало. И никогда не было.

Ах, они страдали, они такие добрые (“все говорят”). Им надо было делать не так. “Ты меня бросаешь, уходишь к другому — так уходи. Тебе в утешение будет он, мне — хоть привычная обстановка.” Цинизм? О нет! — это единственный способ — он понял это — чтобы не сойти с ума: амортизация скорби привычными делами, созерцанием привычных вещей. Даже этой малости они его лишили, добренькие.

Ему пришлось быть строгим. Игра больше не будет вестись в одни ворота, будто один из субъектов конфликта совершил самоубийство а-ля Лопухов.

Он думал об этом, пока она спала, после целого вечера конвульсий, ломания рук, душераздирающих криков:

— Ты убил все мое счастье! Моя жизнь кончена! С этим со всем я не смогу жить!

Приступ отчаяния был так суров, что он съездил к матери за колесами. Но даже горсть элениума с сонапаксом взяла ее не скоро.

И все-таки он не поддался, не сбежал, но строго сказал ей, что никуда больше не уйдет. Он сделал свой выбор.

— Ты хочешь остаться?! — кричит она, словно он резал ее ножом.

Она, видимо, думала, что, проведя первый курс лечения, он уйдет. Он же получил свое, он же рассчитался с ней!

— Ты убиваешь меня! Никогда не думала, что ты можешь быть так жесток! Я прошу тебя: оставь меня теперь!