Читаем без скачивания Биологический материал - Нинни Хольмквист

Подруги не было дома, поэтому мне пришлось постучаться к соседям и спросить, не видел ли кто ее. Оказалось, что ее видели с пакетом в руках и полотенцем на плечах по дороге к лифту.

Я нашла Эльсу в сауне вместе с Леной, общительной женщиной с коротко остриженными седыми волосами и живым лицом, похожим на мордочку у белки, и Ваней — полной противоположностью Лены: серьезной, молчаливой женщиной с длинными темными волосами, заплетенными в косу.

— Привет, Доррит! — обрадовалась Эльса и показала на свободное место: — Присоединяйся!

Я приняла душ и, завернувшись в полотенце, вернулась обратно.

Мы немного поболтали, потом ушла Лена, за ней Ваня, и в сауне остались мы вдвоем с Эльсой. Было жарко, я вся вспотела и то и дело вытирала пот со лба, чтобы он не попал в глаза.

— Как все прошло, Эльса? — спросила я. — Что тебе сказали врачи?

— Мне вроде как повезло, — ответила она, — я буду участвовать в эксперименте, где им нужны так называемые обычные люди, которые знают, что такое работать полный день, ладить с коллегами, находить компромисс, решать проблемы и все такое. Они проверяют, насколько люди умеют доверять друг другу и вместе выполнять поставленные задачи. Звучит довольно интересно.

— Это, наверно, тот же эксперимент, в котором участвует Юханнес.

— Да? И что он говорит?

— Что это очень утомительно. Но совсем не опасно.

Я рассказала, как он заснул в саду. Эльса рассмеялась:

— Я ничего не имею против усталости.

— Я тоже, — сказала я.

4

— Кто такая Вильма? — спросила я.

Юханнес резко повернулся ко мне. На лице у него было написано удивление, но одновременно и что-то другое. Возможно, гнев или подозрение. Я тут же пожалела, что задала этот вопрос.

Мы стояли перед одной из картин Майкен с бокалами фруктового коктейля в руках. На картине была нарисована пожилая изможденная женщина на больничной койке. Она лежала в позе зародыша, руки и ноги были странно вывернуты. Картина называлась «Судорога». На женщине не было ничего, кроме прокладки для взрослых. Над ее головой в воздухе вились белые сперматозоиды с длинными хвостиками.

— Что ты знаешь о Вильме? — спросил Юханнес.

— Ничего. Только что, когда я тебя разбудила тогда в саду, первое, что ты сказал: «Вильма?»

— А… — Черты его лица смягчились, настороженность во взгляде исчезла. — Вильма моя племянница.

— Вот как, — ответила я.

Сколько ей лет? — хотелось мне спросить. Как часто вы встречались? Вы были в хороших отношениях? — вопросы вертелись у меня на языке. Я хотела спросить, каково это — общаться с ребенком, играть с ним, ухаживать за ним, будить его по утрам, помогать делать домашние задания.

Своих племянников я почти не видела. После смерти моих родителей: сперва умер папа, а через год вслед за ним ушла и мама — мы стали все реже общаться по телефону, писать письма, ездить в гости друг к другу. Уле, Ида и Йенс жили со своими семьями в Брюсселе, Лондоне и Хельсинки и были по горло заняты работой на разных должностях, от консультанта до директора по маркетингу, и своими домашними заботами. Я никогда их не навещала — и представить не могла, чтобы кто-то из моих племянников влетел ко мне в комнату и крикнул:

— Доррит! Тетя Доррит! Вставай!

Это было бы так же невероятно, как услышать «Мама, вставай!»

Как бы то ни было, я не осмелилась расспрашивать Юханнеса о Вильме.

Мы прошли к следующей картине, изображавшей тоже женщину, но на этот раз молодую, в длинном белом платье и вуали. Она плыла под водой и пыталась поймать за хвостики сперматозоиды, пытавшиеся от нее ускользнуть. «Фертильность» — так это называлось.

Дальше была небольшая картина, тридцать на тридцать сантиметров, на которой Майкен изобразила зародыш еще во чреве матери — на кроваво-красном с синими прожилками фоне. Зародыш был изображен в профиль, но странно повернут: он словно смотрел на зрителя. Голова его была откинута назад, два раскосых овала на месте глаз, казалось, смотрели в разные стороны. Еще не сформировавшийся нос без ноздрей выделялся на бледно-синем сморщенном личике. А рот — рот прежде всего бросался в глаза: он был неестественно большим, губы — ярко-красными, растянутыми то ли в зловещей ухмылке, то ли в гримасе страдания. Было непонятно, живой ли это зародыш или уже мертвый, нормальный он или с каким-нибудь уродством или отклонением. Я наклонилась, чтобы прочитать подпись под картиной. «Быть или не быть — вот в чем вопрос», — называлась она.

Я не смогла удержаться от смеха. Юханнес посмотрел на меня и тоже засмеялся, каким-то робким, неуверенным смехом, так что непонятно было, смеется ли он из вежливости, потому что я смеюсь, или просто он так всегда смеется.

Майкен, которая до этого беседовала с Алисой и Ваней, теперь спешила к нам с бокалом в руке.

— Вам это кажется смешным? — удивленно спросила она, показывая на картину.

— Да, — ответила я. — Или… нет. И да и нет. Она неприятная. Но смешная.

— Хм, — задумчиво произнесла Майкен, — почти то же самое я чувствовала, когда писала ее. Только в другой последовательности: сперва она представлялась мне каким-то черным юмором, но в процессе работы над ней зародыш становился все страшнее. Под конец я стала его побаиваться. Мне до сих пор не по себе.

Я смотрела на подругу, пока она говорила: зеленые глаза излучали спокойствие и гармонию. Но уголок одного глаза у нее едва заметно подергивался. Этот нервный тик вместе с напряженной линией губ выдавал ее с головой. Майкен вовсе была не так спокойна, как хотела казаться, и меня охватило огромное желание обнять ее, утешить, защитить.

Но, как и во время нашей ночной прогулки по саду Моне, я побоялась поддаться импульсу и испортить момент.

Выставочный зал выглядел, как обычно выглядят залы в музеях и частных галереях: просторный, светлый, с паркетным полом, высоким потолком и белыми стенами, с одним только отличием — в нем искусственное освещение, симулирующее дневной свет, было включено круглые сутки. Майкен в основном занималась живописью, поэтому ее выставка состояла из картин — ярких, образных и фантазийных. Но в одном конце зала, залитого светом, стена была выкрашена в черный цвет. В стене был проем, завешенный черной тканью. Над проемом крупными буквами написано «Здесь».

Подходя ближе, мы услышали слабые голоса, доносящиеся из-за занавеса. Это было больше похоже на шепот, медитативный, успокаивающий, влекущий, я поддалась искушению, подошла к проему, отогнула ткань и заглянула внутрь, где меня встретила кромешная тьма. Тогда я вошла в проем и с минуту ждала, пока глаза привыкнут к темноте и начнут что-то различать. Наконец я разглядела слабый синий свет где-то вдалеке и осторожно пошла прямо на него. Подходя ближе, я поняла, что шепчутся два голоса, а может быть, даже три, — они словно шли со всех сторон, перебивали и заглушали друг друга, они были оживленными, но не агрессивными и не раздраженными. Невозможно было разобрать слова, но мне показалось, что они зовут меня — не лично меня, конечно, но меня вместе со всеми другими посетителями. Я шла и шла навстречу свету и голосам. Пол подо мной был мягким, словно покрытым паласом: я не слышала своих шагов. Я по-прежнему ничего не различала, кроме слабого света вдалеке: вокруг меня была сплошная темнота, и ощущение было такое, словно я — в туннеле. Вскоре мне показалась, что я там не одна: вокруг меня как будто были другие люди, я слышала их дыхание, чувствовала их тепло, но никого не видела.

Голоса все усиливались. Нет, не они говорили громче, просто я теперь была ближе. Скоро эти мягкие, шепчущие голоса окружили меня со всех сторон. Они были мужскими, женскими и даже детскими — высокими и звонкими. И все эти голоса пытались что-то сказать.

Синий свет впереди усиливался по мере моего приближения, и мне показалось, что воздух стал как-то прохладнее. Нет, мне не было холодно, просто прохладно. Запахло влажной землей, словно я была в пещере. Пройдя еще немного, я услышала сквозь шепот звук падающих капель и эхо чьих-то приближающихся или удаляющихся шагов. Все это: звуки, темнота, запахи, прохлада — успокаивало, отвлекало, зачаровывало, и я почувствовала, что даже сердце в груди стало биться слабее, а мышцы шеи и плеч расслабились, все движения замедлились. Даже шаги стали как-то короче и мягче, словно я не шла, а скользила по полу. Я чувствовала себя такой спокойной и расслабленной, что, казалось, даже мозг расслабился и безвольно лег на дно черепа; впервые в жизни мне казалось, что я ощущаю тяжесть мозга. Он больше не думал, не размышлял, не анализировал, единственное, что еще оставалось в его власти, — мои шаги и мои органы чувств, и готова поклясться — никогда последние не были так обострены, как в тот момент. И в этом расслабленном, но таком ясном и таком восприимчивом состоянии я вошла в овальный зал с высокими узкими стеклянными панно на черных стенах и мраморным полом, о который звонко застучали мои каблуки. Здесь были другие люди. Это их шаги и дыхание я слышала сквозь шепот и падающие капли.