Читаем без скачивания Сотворение мира - Гор Видал

— Как вы знаете, Учитель, преступность непомерно выросла с тех пор, как вы покинули пост помощника министра полиции, где исполняли свои обязанности выше всяких похвал. Сам я — покорный раб гуна — трижды пострадал от воров. Что бы вы предприняли, дабы остановить эту эпидемию беззаконий?

— Если народ ничего не может скопить, главный министр, вы даже силой не заставите грабителя кого-либо ограбить. По той простой причине, что с людей нечего взять.

Диктатор пропустил мимо ушей это, я бы сказал, хамство. Не могу найти другого слова для поведения Учителя. Конфуций был чрезвычайно оскорблен демонстрацией того богатства и роскоши, что Кан-нань счел уместным выставить перед нами, когда государство обнищало.

— И все же воровать нехорошо, Учитель. Так что же нам предпринять, тем из нас, кто причастен к власти, чтобы заставить народ подчиняться закону?

— Если сами вы идете прямой дорогой, кто же последует за вами по кривой?

Нам всем стало неловко. К тому времени мы уже изрядно напились. Но Кан-нань продолжал как ни в чем не бывало:

— Полагаю, Учитель, все мы идем по дороге, которая нам кажется прямой. А кто выбрал кривую дорогу — как же правильно поступать с теми? Следует ли их казнить?

— Вас, главный министр, считают правителем, а не мясником. Если вы искренне хотите узнать, что такое добро, то и народ захочет это узнать. Благородный муж подобен ветру, а народ — траве. Когда над лугом дует ветер, трава пригибается.

Конфуций снова обрел свою обычную невозмутимость. Диктатор кивал. У меня сложилось впечатление, что он в самом деле слушал. Но что он хотел услышать? Признание в измене? Мне было чрезвычайно неловко. И всем остальным тоже, кроме Конфуция, чей ум в отличие от живота, казалось, обрел покой.

— Но поймет ли простой народ действия благородного мужа?

— Нет. Но народ будет увлечен примером.

— Понятно.

На диктатора напала икота, которую китайцы считают внешним проявлением внутренней мудрости. Даже Конфуций вроде бы смирил суровость, заметив, что оппонент внимательно его слушает.

— Скажите мне, Учитель, может ли правитель, не следующий прямому пути, принести своему народу мир и процветание?

— Нет, главный министр. Это невозможно.

— Тогда как же быть с прежним правителем Вэй? Он пользовался дурной репутацией, позволяя своей наложнице вертеть собой, — вы, я полагаю, однажды посетили эту женщину.

От этой крайне неприятной насмешки Конфуций нахмурился.

— Если я когда-то вел себя неподобающим образом, то прошу небеса простить меня, — сказал он.

— Уверен, небеса вас уже простили. Но объясните мне, почему небеса не наказали этого недостойного правителя? Десять лет назад он умер в преклонном возрасте, в довольстве и роскоши.

— Прежний правитель счел уместным пригласить на службу лучшего иностранного министра, назначил крайне благочестивого верховного жреца и нанял лучшего полководца в Срединном Царстве. В этом и кроется секрет его успеха. В своих назначениях он следовал небесному пути. Это редкость, — добавил Конфуций, многозначительно глядя на диктатора.

— Пожалуй, не многие правители имели в своем распоряжении таких достойных и добродетельных слуг, как тот недостойный правитель, — вкрадчиво заметил диктатор.

— Пожалуй, не многие правители умели различить достоинства и добродетели, когда встречали таковые.

Конфуций говорил с возвышенной и убийственной невозмутимостью.

Все мы страшно нервничали, кроме Учителя и диктатора. Они, казалось, наслаждались своим поединком.

— Что же такое хорошее управление, Учитель?

— Когда близкое улучшается, а далекое приближается.

— Стало быть, следует поставить нам в заслугу, что вы были далеко, а теперь приблизились. — Это звучало как лесть. — И мы молимся, чтобы ваше присутствие рядом означало одобрение нашей политики.

Конфуций довольно резко взглянул на главного министра и без особой изобретательности произнес свой стандартный ответ:

— Не занимающий государственной должности не обсуждает государственной политики.

— Ваши «маленькие» занимают высокие должности. — Барон указал на Жань Цю и Фань Чи. — Они помогли нам принять хорошие законы, разумные декреты…

Конфуций перебил диктатора:

— Главный министр, если вы собираетесь управлять народом посредством законов, декретов и наказаний, люди просто перестанут обращать на вас внимание и займутся своими делами. Однако, если вы будете управлять силой морали и личного примера, они сами придут к вам. И будут праведны.

— Что же такое праведность, Учитель?

— Это небесный путь, которому следуют божественные мудрецы.

— Но поскольку вы сами божественный мудрец…

— Нет! Я не божественный мудрец. Я несовершенен. В лучшем случае я благородный муж. В лучшем случае я одной ногой на Пути, не более. Почтенный главный министр, праведность — это умение распознать общность во всем; и тот, чье сердце хоть чуть-чуть ощутило праведность, сможет узнать эту общность и, таким образом, окажется неспособным не любить людей, всех и каждого по отдельности, до последнего человека.

— Даже дурных?

— Особенно дурных. Следование праведности — это работа всей жизни. По сути дела, главная черта истинного благородного мужа — это праведность, которую он воплощает в жизнь посредством ритуалов, скромно разъясняя их сущность и честно соблюдая. Определенно достижение богатства и власти неправедным образом так же далеко от идеалов благородного мужа, как проплывающие облака.

Диктатор был не праведнее большинства правителей, однако склонил голову якобы благоговейно.

— И все же, — сказал он шелковому коврику, на котором сидел, — что же на практике является праведностью для покорного слуги государства?

— Если вы еще не поняли, я скажу. — Конфуций выпрямился. — Но поскольку уверен, что в глубине своего живота вы, как всякий благородный муж, и так знаете, я лишь напомню, что она включает в себя две вещи — внимательность к другим и верность другим.

— И что же я делаю, Учитель, будучи внимательным?

— Вы не делаете другим того, чего не хотели бы себе. Это довольно просто. А что касается верности, то вы преданно служите вашему господину, если он праведен. Если нет, вы должны перенести свою верность на другого, невзирая на то, что можете от этого пострадать.

— Скажите мне, Учитель, встречали ли вы человека, глубоко преданного праведности и ненавидящего порок?

Конфуций посмотрел на свои руки. Я был поражен необычайной длиной его пальцев. Когда Учитель ответил, голос его звучал тихо:

— Не думаю, что кому-нибудь удавалось во всю силу стремиться к праведности хоть один-единственный день.

— Но сами вы, конечно, до конца праведны.

Конфуций покачал головой:

— Если бы я был до конца праведен, я бы не сидел здесь у вас, господин главный министр. Мы обедаем в роскоши, когда народ голодает. Это нехорошо. Это неправедно. Это неприлично.

В любом другом месте голова Конфуция немедленно слетела бы с плеч. Мы все были напуганы. Но, что любопытно, он сделал самое разумное из возможного. Открыто выступив против диктатора на почве морали, Конфуций дал понять, что не представляет политической опасности для семейства Цзи. В худшем случае он был неудобен; в лучшем — служил украшением режиму. Свирепый мудрец, придирающийся ко всем и каждому, часто является безопаснейшим человеком в государстве, вроде придворного шута — с ним так же мало считаются. Кан-нань опасался, что Конфуций и его ученики действуют заодно с Ци, что они втайне собираются свергнуть фамилии наней и восстановить власть гуна. Но поведение Учителя в Лесной Хижине убедило диктатора, что конфуцианцев опасаться не стоит.

Диктатор Кан пространно объяснил Конфуцию, почему государство так нуждается в доходах. Он также извинился за расточительность своего поместья:

— Видите ли, все это построил еще мой отец, не я. И многое явилось подарком от правительства Чу.

Конфуций смолчал. Буря миновала. Беседа перешла на общие темы, а танцовщицы начали добавлять в свои танцы все больше эротики. Не помню, как в ту ночь я добрался до постели. Помню лишь, что проснулся на следующее утро в спальне с красными стенами и алой резной дверью, инкрустированной нефритом. Когда я сел на постели, красивая девушка раздвинула голубые шелковые занавеси вокруг ложа и протянула мне большую чашу, на дне которой был изображен золотой феникс, восстающий из пламени.

«Удачный символ», — подумал я, блюя туда.

Никогда я не был в таком ужасном состоянии — и таком прекрасном окружении.

Последующие дни прошли идиллически. Даже Конфуций казался беззаботным. Дело в том, что диктатор с большой помпезностью поручил ему возглавить министерство, и теперь, казалось, горькая тыква наконец снята со стены и пущена в дело.