Читаем без скачивания Лавкрафт: Биография - Лайон Де Камп

У Лавкрафта не было определенного мнения о цензуре, он хотел, чтобы существовал какой-то способ «различать настоящее искусство — или науку — и коммерческую порнографию…»[469] — проблема, до сих пор ставящая в тупик самые проницательные умы законников. Он не одобрял тот гнев, в который приходили некоторые люди постарше из-за отношения к сексу в искусстве. Их чувства, говорил он, должно быть, исказились нездоровыми викторианскими предрассудками о сексе. Что до него самого, то: «Я почти не пользуюсь телефоном, хотя он и есть в тихом доме, где я проживаю. Я нахожу больше удовольствия в барьерах между мной и современным миром, нежели в связях, соединяющих меня с ним. Я хочу оставаться абстрактным, обособленным, безучастным, безразличным, объективным, беспристрастным, всесторонним и вне времени… Весь идеал современной Америки — основанный на скорости, механической роскоши, материальных достижениях и экономической показухе — представляется мне невыразимо легкомысленным…»

Он осознавал собственную противоречивость: «Я, как видите, представляю собой некий гибрид между прошлым и будущим — архаичный в личных вкусах, чувствах и интересах, но столь научно-реалистичный в философии, что не переношу никакой интеллектуальной точки зрения, кроме самой передовой».

Он, однако, все-таки не считал себя особо обойденным судьбой: «Повезло тому, чей характер и возможности позволяют ему жить большей частью в историческом воображении, — так же как и тому, кому посчастливилось оказаться там, где процессы перемен наиболее постепенны и наименее заметны»[470].

Он немного отошел от своей ранней самоуверенности: «Я уже не столь расточителен на мнения, каким был прежде, выросши из стадии доморощенного сената…» «Я часто невесело улыбаюсь некоторым выразительным догмам и возмущениям своего раннего периода „Кляйкомола“»[471].

В начале 1930 года Лавкрафт бился со своей «призрачной» работой, чтобы наскрести денег на следующее путешествие. Среди прочего он ставил оценки за семестровые работы из вашингтонской Школы речи Реншоу.

Он отбыл в апреле, направившись прямо в Южную Каролину. Из Колумбии он написал, что обнаружил подлинный «рай»: «Но что за место! Настоящая цивилизация, с чистыми американцами, чувством отдохновения и спокойствия и безбрежным количеством пышных (хотя и не старинных) красот. Почему, во имя Неба, кто-то живет на Севере — за исключением из принуждения или из сентиментальной привязанности?»[472]

Он провел несколько дней в Чарлстоне, кипя энергией, загорая на солнце и впадая в исступление от колониальных реликтов. Он останавливался в гостиницах Молодежной христианской организации и экономил на прачечной, стирая рубашки и белье в раковине. Лавкрафт сам себя подстригал — при помощи приспособления, посредством двух зеркал позволявшего стричься даже сзади. Он завтракал бутербродом с сыром, кофе и мороженым, а обедал в итальянских ресторанах. Он с тревогой заметил, что его вес увеличился до ста сорока двух фунтов[473].

С одеждой же у него возникли проблемы. В Ричмонде он попытался купить новые сменные воротнички, но обнаружил, что магазины больше не торгуют ими. Ему пришлось ждать возвращения в Нью-Йорк, чтобы пополнить свои запасы. Всю свою жизнь он носил сменные воротнички, но в двадцатых годах этот тип начали вытеснять рубашки с прикрепленными воротничками. Его друг Кук рассказал о перемене: «Прежде мне был неведом ни комфорт рубашек-неглиже, ни экономящие время рубашки с прикрепленными воротничками. Говарду случилось быть со мной в тот день, когда я запасся на складе рубашек-неглиже и наполнил мусорную корзину белыми воротничками. Он был искренне возмущен. С какой стати я намеренно опускаюсь в социальной иерархии, когда в этом нет необходимости и, более того, когда это стоит мне денег? Почему бы не попробовать мягкие белые воротники, если жесткие определенно вышли из моды? Наконец, почему бы не носить рубашку со сменными воротничками, которые тогда можно было бы менять… Я рассказываю об этом случае только для того, чтобы проиллюстрировать, как стоек был Говард в своем чувстве класса».

В середине мая Лавкрафт приехал в Нью-Йорк и навестил Лонгов. В квартире Лавмэна он снова встретился с «тем трагически испитым, но теперь знаменитым» поэтом, Хартом Крейном, чья поэма «Мост» принесла ему успех. Когда Крейн был трезвым, Лавкрафт находил его «человеком потрясающей образованности, интеллекта и эстетического вкуса, способного спорить занимательно и глубоко, как никто другой. Бедняга — наконец-то он „состоялся“ как стандартный американский поэт… И все же на самой вершине своей славы он находится на грани психологического, физического и финансового краха, без всякой уверенности в том, что у него когда-либо вновь появится вдохновение на крупное литературное произведение»[474]. Дальнейшие события подтвердили это суждение Лавкрафта.

В начале июня чеки за переработку, высланные Лавкрафту, дали ему возможность подняться по Гудзону и навестить Двайера в Кингстоне, а затем взять восточнее и заехать к Куку в Атол. На протяжении нескольких месяцев Кук был в крайне тяжелом состоянии из-за сочетания хронического аппендицита и нервного расстройства, сопровождавшегося галлюцинациями и угрозами самоубийства. В тот период ему на какое-то время снова полегчало.

В июле Лавкрафт отправился в Бостон на собрание НАЛП. Программа включала прогулку на корабле по реке Чарльз, в которую внесло разнообразие спасение одного пьяного, свалившегося в воду близ Гарвардского моста.

В августе Лавкрафт навестил Лонгов во время их летнего отпуска в Онсете. Они повозили его по Кейп-Коду. В конце своей поездки он записался на железнодорожную экскурсию в Квебек за двенадцать долларов.

В la belle Province[475] Лавкрафт заметил «типичные старинные французские фермы — подлинный росток исторически коренной традиции строительства». Вид города Квебек с его насупившейся крепостью на холме над рекой Святого Лаврентия поразил его: «Квебек! Смогу ли я когда-нибудь забыть его на достаточно долгое время, чтобы подумать о чем-нибудь другом? Кого теперь волнует Париж или Антиполис? Ничего подобного я прежде не видел и вряд ли увижу!.. Все мои прежние критерии городской красоты сменены как устаревшие. Я с трудом могу поверить, что это место полностью принадлежит миру бодрствования».

«…Это сон из городских стен, холмов, увенчанных крепостью, серебряных шпилей, узких извилистых крутых улочек, величественных видов и спокойной и неторопливой цивилизации старинного мира… Все вместе превращает Квебек в почти неземную частицу сказочной страны»[476].